Ознакомительная версия.
Следствие формулирует новые вопросы:
«Написав сказанные тетради, показывал ли ты их кому-либо? И что с тобой воспоследовало за них?»
На что монах чистосердечно отвечает:
«Показывал я их одному из братии, именем Аркадию, который о сем тотчас известил монастырского попечителя и братию. Игумен предоставил меня с тетрадями моими сперва в консисторию, а потом к епископу Павлу, а сей последний отослал меня с книгою в наместническое правление, а из него в острог, куда приехали ко мне сам губернатор и наместники и спрашивали о роде моем и проч., а когда я им сказал: «Ваше превосходительство, я с вами говорить не могу, потому что косноязычен, но дайте мне бумаги, я вам все напишу», то они, просьбы моей не выполняя, послали сюда в Петербург, где ныне содержусь в оковах. Признаюсь по чистой совести, что совершенно по безумию такую сочинил книгу, и надлежит меня за сие дело предать смертной казни и тело мое сжечь».
Так раскрывается загадка пророчеств на обеде у губернатора… Оказывается, все просто, даже не читая тетрадей (а это было весьма благоразумно в таком страшном деле), губернатор просто провел первичный поверхностный допрос и тут же отправил косноязычного монаха с глаз долой в столичную «пытошную канцелярию». О слухах, сопровождавших странного монаха, он и рассказал сыну, а тот – своему другу Ермолову.
Между тем в следствии возник еще один вопрос:
«Для чего внес в книге такие слова, которые особенно касаются Ея Величества и именно аки бы на нее сын восстанет и прочая, как ты уразумел их?»
Ответ монаха просто поразителен:
«На сие ответствую, что восстание есть двоякое: иное делом, а иное словом и мыслию и утверждаю под смертною казнию, что я возстание в книге своей разумел словом и мыслию; признаюсь чистосердечно, что сии слова написал потому, что он, сын, есть человек подобострастен, как и мы; а человек различных свойств: один ищет славы и чести, а другой сего не желает, однако мало таковых, кто бы онаго убегал, а великий наш князь Павел Петрович возжелает сего, когда ему приидет время; время же сие наступит тогда, когда процарствует мати его Екатерина Алексеевна, всемилостивейшая наша Государыня 40 лет: ибо так мне открыл Бог…».
Ю. В. Росциус критично замечает, что в цитируемом протоколе допроса монаха Авеля так или иначе нет ни малейших указаний на дату смерти Екатерины Второй. Почему же главный вопрос следствия столь пренебрежительно обойден молчанием? Ответ может быть только один: никакого конкретного пророчества с днями и часами смерти императрицы просто не существовало! Речь могла идти только о неких кликушеских прорицаниях, наподобие тех, что вам в спину бросают обиженные вниманием цыганки: «а тебе ни жизни, ни удачи не будет…».
О чем же еще писал в своих книгах монах и за что, собственно, понес наказание?
Все оказывается элементарно просто и на вопрос:
«Как ты осмелился сказать в книге своей, аки бы паде III император (Петр Третий, сверженный с престола в результате гвардейского дворцового переворота 1762 года, возглавленного Екатериной Второй) от жены своей?» – монах смиренно отвечает:
«Сие я потому написал, что об оном есть в Апокалипсисе, и падеж разумею я свержение с престола, с которого он свержен за неправедные его дела, о коих я слышал еще в младенчестве…».
Так истина наконец-то буквально становится «с головы на ноги» и речь начинает идти не о мифических пророчествах, а о недозволенных воспоминаниях о делах прошлых. По мере прояснения положения меняется и отношение следствия, так что когда полубезумный монах осмеливается задавать своему следователю вопросы, обещая сказать всю правду лишь после того, как генерал Макаров, глава этого органа, ответит Авелю на буквально идиотский вопрос: «Есть ли Бог и есть ли диавол и признаются ли они Макаровым?»
Поскольку следствие ведет уже свою линию совсем в ином направлении, начальник Тайной экспедиции Макаров в надежде выявить (а чем черт не шутит!) дворцовые источники запретных сведений о екатерининском дворцовом перевороте, не гнушается ответить на заданный ему вопрос:
«Тебе хочется знать, есть ли Бог и есть ли диавол и признаются ли они от нас? На сие тебе ответствуется, что в Бога мы веруем и по Священному Писанию не отвергаем бытия и диавола; таковые твои недельные вопросы, которых бы тебе делать отнюдь сметь не должно, удовлетворяются из одного снисхождения, в чаянии, что ты, конечно, сею благосклонностью будешь убежден и дашь ясное и точное на требуемое от тебя сведение и не напишешь такой пустоши, каковую ты прислал. Если же и за сим будешь ты притворствовать и не отвечать на то, что тебя спрашивают, то должен ты уже на себя самого пенять, когда жребий твой нынешний переменится в несноснейший и ты доведешь себя до изнурения и самого истязания».
Конечно же, последующие ответы глубоко разочаровывают следствие Макарова, ведь монах не может сообщить ничего сугубо конкретного:
«1. О падении Императора Петра III слышал еще издетска, по народной молве, во время бывшего возмущения от Пугачева, и сие падение разные люди толковали, кто как разумел; а когда таковые же толки происходили и от воинских людей, то он начал с того самого времени помышлять о сей дерзкой истории; какие же именно люди о сем толковали и с какими намерениями, того в знании показать, с клятвою отрицается.
2. О восстании Государя Цесаревича на ныне царствующую всемилостивейшую Императрицу говорит, что сие восстание разумеет под тремя терминами: 1) мысленное; 2) словесное и 3) на самом деле. Мыслию – думать, словом требовать, а делать – против воли усилием…».
Вполне понятным и, как сказали бы сегодня, адекватным содеянному становится и заключение следствия:
«Поелику в Тайной экспедиции по следствию оказалось, что крестьянин Василий Васильев неистовую книгу сочинял из самолюбия и мнимой похвалы от простых людей, что в непросвященных могло бы произвести колеблемость и самое неустройство, а паче что осмелился он вместить тут дерзновеннейшия и самыя оскорбительныя слова, касающиеся до пресветлейшей особы Ея Императорского Величества и Высочайшего Ея Величества дома, в чем и учинил собственноручное признание, а за сие дерзновение и буйственность, яко богохульник и оскорбитель высочайшей власти, по государственным законам заслуживает смертную казнь; но Ея Императорское Величество, облегчая строгость законных предписаний, указать соизволила онаго Василия Васильева вместо заслуженного ему наказания посадить в Шлиссельбургскую крепость, вследствие чего и отправить при ордере к тамошнему коменданту полковнику Колюбякину за присмотром, с приказанием содержать его под крепчайшим караулом так, чтоб он ни с кем не сообщался, ни разговоров никаких не имел; на пищу же производить ему по десяти копеек в каждый день, а вышесказанные, писанные им бумаги хранить в Тайной экспедиции».
Итак, все ясно – пусть даже мысленное покушение через прорицание на жизнь императрицы – это одно, а клевета (так воспринимались любые упоминания о дворцовом перевороте) – это совсем иное. И монах Авель оказался «по монаршей милости» в камере Шлиссельбургской крепости. Одиночное заключение тут потребовалось вовсе не для скрытия пророчеств (тут необходима была только смерть!), а для препятствия слухов о давнем дворцовом перевороте, которые все равно ходили все царствование Екатерины…
Именно таким образом «курьезная книга» бывшего монаха была представлена новому императору Куракиным. Как и ожидал князь, писания Авеля в чем-то заинтересовали Павла – и монаха тут же доставили перед светлые очи самого императора. Павел принял Авеля в своем покое и, после первых же слов увидев, что перед ним форменный юродивый, конечно же, по давней традиции (или, скорее, суеверию) просил благословения себе и на дом свой…
На что Василий Васильев (монашеский чин был снят с него в остроге) отвечал: «Благоговей Господь Бог всегда и во веки веков! Ваше величество, всемилостивейший мой благодетель, от юности мое желание быть монахом, аще и служить Богу».
Еще раз заметим, что благословения монарх мог просить только в двух случаях: у церковной особы (коей Авель уже не был) и по русской традиции у «божьего человека», или, иначе, просто юродивого…
Конечно же, Павел не мог не спросить о своей судьбе у «прорицателя», но то ли голоса молчали, то ли Василий сильно ослабел в узилище и ничего вразумительного прорицать не смог… А ведь как бы стоило, учитывая трагическую судьбу императора, погибшего в следующем дворцовом перевороте[2]…
Таким образом, император быстро разобрался с бывшим монахом и на радостях, что тот не прорицал и вряд ли сможет прорицать ему насильственную смерть в скором будущем, повелел отправить Авеля в Александро-Невскую лавру с восстановлением его монастырского звания. Так в монастырской келье появился уже отец Авель.
Ознакомительная версия.
