Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Лессинг и не заметил, как за окном проглянул бледный рассвет. Обессиленный, он лег в постель, мгновенно уснул и даже к полудню все еще не появился на кухне у Мальхен.

Она подошла к двери, приоткрыла ее и встревоженно спросила:

— Отец, ты не заболел?

— Я здоровее, чем когда-либо! Не тревожься! — отозвался он.

Затем он встал, как всегда, тщательно оделся, ибо после смерти Евы он, во избежание пересудов, очень следил за этим и, перейдя улицу, вошел в библиотеку.

Со следующего дня он уже лучше распределял свое время. Теперь он обычно вставал около пяти часов утра и принимался за работу над новой пьесой под названием «Натан Мудрый». Он перечитывал написанное накануне, вносил исправления, делал пометки, расширял и углублял текст, наполняя его духом своей человечности.

Затем он будил детей и шел в библиотеку или же, если это было необходимо, продолжал свою работу. Лишь вечером, после десяти часов, когда вдали уже раздавалось монотонное пение пожарного, Лессинг завершал свой изнурительный дневной труд.

Так проходили неделя за неделей. Он жил ради этой новой пьесы, ради библиотеки и в первую очередь ради своих детей.

Однажды он написал Карлу, а позже и Элизе Реймарус, что его новую пьесу можно будет напечатать только по подписке, то есть по предварительным обязательным заказам, ибо он обременен долгами и требуется гарантия, что он не понесет новых убытков.

Памятуя о том, что ему ежегодно приходилось поддерживать своих четырех приемных детей изрядными суммами собственных денег, тогда как, по его сведениям, и в Гейдельберге, и в Гамбурге находилось наследное имущество их родителей, он вместе с Мальхен отправился в Гамбург, к деверю Евы — почтмейстеру.

Там Мальхен тяжело заболела, и хотя переговоры Лессинга оказались безрезультатными, ему пришлось провести в нелюбимом городе пять недель, пока его падчерица не поправилась. Элиза Реймарус снова проявила себя верной подругой. Кроме всего прочего, она набрала уже семьдесят два подписчика на «Натана».

Позже, вернувшись в Вольфенбюттель, Лессинг с изумлением узнал, что сам Гердер набрал двадцать четыре надежных подписчика, а Карл и Фосс — чуть ли не сотню. Это вселило в него надежды на пасхальную ярмарку в наступающем году.

Но сперва предстояла зима, и когда до рождества уже оставались считанные дни, Лессинг надел дорожные башмаки и отправился пешком в Брауншвейг. Там он одолжил четыре луидора у Эшенбурга и пять — у Лейзевица, чтобы облегчить жесточайшую нужду, а кроме того, купить детям в подарок к рождеству несколько безделушек.

То было печальное время для него, ибо он неотступно думал о кудрявом малыше и о Еве, которых он лишился год назад. Подчас он просто не находил себе места.

Когда по вечерам он сидел за письменным столом, слезы застилали ему глаза, так что порой он даже не различал огонь свечи. Он написал об этом Карлу, самому преданному из всех, и завершил письмо вопросом о его маленьком сыне.

«Пусть он научится ходить, и заведи себе еще одного ребенка: тогда я у тебя его заберу.» Ах, такая боль не проходит никогда…

Когда праздники были позади, Лессинг получил от вольфенбюттельского почтмейстера триста талеров, которые в ответ на бесчисленные просьбы Карла дал Готхольду в долг на четыре месяца под расписку и обычный процент Бессели, старый гамбургский знакомый.

Лессинг тотчас вернул Эшенбургу и Лейзевицу деньги, одолженные перед рождеством, а пять луидоров отослал сестре в Каменц. Таким образом, он все еще выплачивал один долг за счет другого и при том работал не покладая рук и все же не мог позволить себе ни одного праздного дня.

К пасхальной ярмарке «Натан» все еще не был завершен. Пятое действие этой драматической поэмы пока не обрело законченную форму, и, главное, его еще предстояло переложить пятистопным ямбом. Таким образом, Лессингу не удалось обратить на пользу своей книге, которая по ряду причин должна была выйти в издании автора, продолжительное действие ярмарочных каталогов, равно как и заинтересованность тех книготорговцев, что во множестве съехались в Лейпциг.

Примерно в это же время ему пришлось, по настоянию родственников своей покойной жены, составить опись тех вещей, что некогда принадлежали Еве. С этим списком он пошел к вольфенбюттельскому нотариусу и подтвердил, как то требовалось, «под присягой», что ничего из включенного в опись не было по его вине уничтожено или растрачено.

Рас-тра-че-но.

В «Натане» он изложил свой образ мыслей. Поймет ли его кто-нибудь?

Рэхе, приемной дочери Натана, он вложил в уста слова: «…Ужели только к кровному родству отцовство сводится? Ужели?»

Однако послушник, который некогда внес Натану в дом беспомощное дитя, возражает:

Итак, Лессинг чувствовал необходимость довести «Натана» до конца. Рукопись он отправил в Берлин своему брату Карлу и через него — прямо в типографию.

На отделку истории о перстнях Лессинг потратил уйму труда и старания. Став, наконец, обладателем печатного экземпляра драмы, он нередко декламировал великую притчу в своей комнате, подражая манере чтения Экхофа; ибо, чтобы оказывать воздействие на зрителя, пьеса должна хорошо восприниматься на слух.

Даже после стольких лет голос великого актера все еще звучал в ушах Лессинга, ибо он бывал вместе с Экхофом — ах, в целом мире не найти другого Экхофа! — и на репетициях, и на спектаклях, и сотни раз внимал ему и наблюдал его в веселой дружеской компании после представлений Гамбургского национального театра.

Однако когда Лессинг принялся читать:

котенок, обитавший теперь в доме и пользовавшийся правом сидеть на письменном столе Лессинга, когда тот работал, озадаченно поднял голову, перестал умываться и сузил глаза, словно зверек оценивал благозвучие текста. Стоило Лессингу сделать паузу, если в пьесе следовала короткая реплика: «Султан, ты понял?» или похожая: «Ты слушаешь, султан?», как у котенка шерсть на загривке тотчас вставала дыбом. Лессинг взирал на это с изумлением. Но зверек отважно продолжал сидеть где сидел, упорно снося все взлеты голоса, все шепоты, мольбы, проклятия, угрозы. И лишь когда Лессинг подошел к концу, к той тщательно продуманной заключительной сентенции:

— котенок вскочил, подобрался, выгнул спину и — шмыг! — одним прыжком оказался у двери.

Но Лессинг тотчас примирительно позвал: «Эй, к тебе это не относится, киска! Иди сюда! Ну иди же скорей сюда!»

Потом он отправился с котенком на кухню, попросил Мальхен налить в плошку молока и поставил ее на полу у себя в кабинете.

Никто, — он знал это, — никакой Экхоф, никакой Фридрих Людвиг Шрёдер не стал бы играть «Натана Мудрого»! Пьеса — кошке под хвост…

Во Франкфурте-на-Майне всем книготорговцам тотчас же по выходе «Натана» в свет возбранялась продажа этой «скандальнейшей» из всех драм. Аналогичные запреты вскоре последовали повсеместно. Теологический факультет Лейпцигского университета обратился к королю Саксонии с прошением «не дозволять» распространение этого печатного произведения.

То была старая песня, старая мерзкая нетерпимость.

Этим летом, желая побыть наедине, Лессинг частенько прогуливался среди высоких берез по городскому валу возле библиотеки. Там он мог себе иногда позволить размышлять вслух, не рискуя показаться странным.

Ему снова пришла в голову мысль еще раз продолжить свой спор с Гёце, Землером и иже с ними в драматургической форме — даже если и не будет возможности поставить пьесу на сцене. После «Натана» он решил написать «Милосердного самаритянина» — трагедию в пяти действиях по притче, сочиненной Иисусом Христом и изложенной Лукой в 10-й главе.

Лессинг думал: хотел бы я посмотреть, кто тогда посмеет выступить против христианства любви и милосердия — выступить против человеколюбия. И он улыбнулся при мысли о том, что и левит, и священник играли бы у Лессинга, как и у Луки, прямо-таки блистательную роль.

Однако было бы лучше и смелее не возвращаться к старому спору, а отважиться на новый шаг и подвести итог собственным раздумиям, исследовать закон развития, продлить из вчерашнего в завтрашний день воспитание человеческого рода: расчистить путь реке познания!