Как сильно было распространено в Московском царстве колдовство, показывает формула присяги, по которой клялись служилые люди в 1598 г. в верности избранному на царство Борису Годунову: «ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, ни зелья лихово, ни коренья не давати… да и людей своих с ведовством не посылати и ведунов не добывати на государское лихо… и наследству всяким ведовским мечтаньем не испортити и ведовством по ветру никакого лиха не насилати… а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати… и того поймати»…
В Архивах сохранилось множество ведовских дел, относящихся к XVI–XVII ст.1 Почти все эти дела имеют характер государственных преступлений и касаются порчи кого-либо из членов царской фамилии и вообще посягательства колдовскими средствами на жизнь и здоровье государей. Очень часто к оговору в чародействе прибегали, как к лучшему средству отделаться от противников, в борьбе партий, вечно кипевшей вокруг царского трона. Немало людей было замучено по этим ведовским делам. Вот несколько из них, которые мы заимствуем у Забелина («Комета», 1851 г.).[9]
В 1635 г. одна из золотных мастериц царицы, Антонида Чашникова, выронила нечаянно у мастериц в палате, где они работали, платок, в котором был заверчен корень «неведомо какой». Этого было достаточно, чтобы возбудить подозрение. Донесли об этом государю. Государь повелел дьяку царицыной мастерской палаты Сурьянину Тараканову сыскати об этом накрепко. Дьяк начал розыск расспросом: «Где мастерица Чашникова тот корень взяла или кто ей тот корень и для чего дал, и почему она с ним ходит к государю и государыне вверх, т. е. во дворец». На эти вопросы мастерица Чашникова отвечала, что «тот корень не лихой, а носит она его с собою от сердечной болезни, что сердцем больна». Дьяк снова со всякими угрозами начал допрос, словами: «Если она про тот корень, какой он словет и где она его взяла и для чего дал и кто ей Дал, подлинно не скажет и государю в том вины своей не принесет, то, по царскому повелению, ее будут пытати накрепко». Эти слова сильно подействовали на бедную женщину, она повинилась и сказала, что в первом расспросе не объявила про корень подлинно, блюдясь от государя и от государыни опалы, но теперь все откроет. «Ходит в Царицыну слободу, в Кисловку, к государевым мастерицам жонка, зовут ее Танькою. И она-де той жонке била челом, что до нее муж лих; и она ей дала тот корень, который она выронила; и велела ей тот корень положить на зеркальное стекло, да в то зеркало смотреться, и до нее, де будет муж добр. А живет та жонка на Задвиженской улице».
Дьяк тотчас велел сыскать Таньку. Когда посланные за нею дети боярские поставили ее к допросу, она сказала, что зовут ее Танькою, а мужа ее зовут Гришка-плотник и что отнюдь в Царицыну слободу, в Кисловку, ни к кому не ходит и золотной мастерицы Антониды Чашниковой не знает и иных никаких мастериц не знает. Поставили ее на очную ставку с Чашниковой и угрожали пытать крепко и жечь огнем, но она продолжала отпираться. Дело было снова доложено государю, и он повелел окольничему Василыо Стрешневу и дьяку Сурьянину Тараканову «ехать к пытке и про то дело сыскивать и мастерицу и жонку Таньку расспрашивать накрепко». Под пыткой мастерица и Танька все-таки не признались и повторяли свои первые показания, между прочим, Танька подтвердила, что она дала мастерице корень, который зовут обратим, вследствие просьбы ее, чтобы она ей сделала, чтобы ее муж любил. О судьбе этих женщин имеется в сыскном деде следующее: «Сосланы в Казань за опалу, в ведовском деле, царицын сын боярский Григорий Чашников с женою, и велено ему в Казани делать недели и поденный корм ему указано давать против иных таких же опальных людей. Да в том же деле сосланы с Москвы на Чаронду Гриша плотник с женою с Танькою, а велено им жить и кормиться на Чарон-де, а к Москве их отпустить не велено, потому что та Гришина жена ведомая ведунья и с пытки сама на себя в ведовстве говорила».
Лет через 5, в ноябре 1638 г., случилось другое подобное дело. Одна из мастериц государыни Мария Сновидова сделала извет на другую мастерицу Дарью Ламанову, обвиняя ее в том, что она на след государыни-царицы сыпала песок и что во время царского отсутствия из Москвы к ней в Троицкий монастырь приходила неведомо какая жена. Розыск опять поручен был окольничему Стрешневу и дьяку Тараканову; они подвергли Ламанову пытке и допросу относительно следующих пунктов: «как та мастерица Дарья на след государыни-царицы сыпала песок и как она Дарья звала с собою за Москву-реку Степаниду Арапку к бабе; и та мастерица Дарья для государских порч хотела идти к бабе или для иного какого дела, и кто с нею в том деле и какие люди в думе были, и в верх к ней, Дарьи, в светлицу та ли баба, которая живет за Москвою-рекою, приходила или какая иная и для чего приходила?» Ламанова под пыткой повинилась: «В том-де она перед государем и перед государыней виновата, что к бабе к ворожее подругу свою Степаниду Арапку за Москву-реку звала, а тоже бабу зовут Настасьицею, живет за Москвою-рекою на всполье, а опознала ее с нею подруга ее, золотная же мастерица Авдотья Ярышкина, для того, что она людей привораживает, а у мужей к женам сердце и ревность отымает; а наговаривает на соль и на мыло, да ту соль дают мужьям в еде и в питье, а мылом умываются; да и над мужем-де она Авдотья своим тоже делала и у него к себе сердце и ум отняла: что она Авдотья ни делает, а он ей в том молчит. Да та ж баба давала, наговариваючи, золотной же мастерице, Анне Тяпкиной, чтобы муж ее, Алексей Коробанов, добр был до ее Анниных детей». Послали за колдуньей, которая в расспрос сказалась, что зовут ее Настасьицею, Ивановой дочерью, родом она черниговка, а муж у ней литвин, зовут его Янко Павлов. На очной ставке ее признали за ту именно бабу, которая приходила во дворец к Дарье Ламановой. Но Настасьица во всем запиралась: «мастериц она никого не знает и в светлице не бывала». Ее велели «пытати накрепко и огнем жечь». «И послыша то, мастерица Дарья Ламанова учала винитца и плакать, а той жонке Настьке говорит, чтобы повинилась: помнишь ты сама, говорила она ей, как мне про тебя сказала мастерица Авдотья Ярышкина, и я по ее сказке к тебе пришла и, ворот черной своей рубашки отодрав, к тебе принесла, да с тем же воротом принесла к тебе соль и мыло. И ты меня спросила, прямое ли имя Авдотья, и я сказала тебе, что прямое, и ты в те поры той моей рубашки ворот на омостке, у печи сожгла, и на соль и на мыло наговаривала, а как наговорила и ты велела мне тот пепел сыпать на государской след, куда государь и государыня-царица и их царские дети и ближние люди ходят; и тебе-де в том и от государя и от царицы кручины никакие не будет, а ближние люди учат любить. А мылом велела ты мне умываться с мужем, и соль велела давать ему ж в питье и в еде, так де у мужа моего сердце и ревность отойдет и до меня будет добр. Да и не одна я у тебя была, продолжала Дарья; приходила после того со мною же к тебе Васильевна, жена Жолоднича, Семенова, жена Суровцева, ты им, наговоря, соль и мыло давала».
Несмотря на эти улики, ворожея запиралась. Ее стали пытать еще раз, и она не выдержала и призналась, что мастерицам Дарье Ламановой и ее подругам, которых знает, а иных и не знает, сжегши женских рубашек вороты и наговоря на соль и мыло, давала и пепел велела сыпать на государской след, но не для лихова дела, а для того, как тот пепел государь и государыня перейдет, а чье в те поры будет челобитье и то дело сделается, да от того бывает государская милость и ближние люди к ним добры. А соль и мыло велела она давать мастерицам мужьям своим, чтобы до них были добры. И еще была она спрошена: «Сколь она давно тем промыслом промышляет и от литовского короля к мужу ее, литвину Янке, присылка или наказ, что ей государя или государыню испортить, был ли; и чем она и какими лихими делами их государей портила; и давноль она тому делу, что мужей привораживать, научилась и кто ее тому учил и муж ее про то ведает ли?» Колдунья отвечала: «что к мужу ее, к литвину Янке и к ней из Литвы от короля для государской порчи приказу и иного никакого заказу не бывало и сама она их государей не порчивала. А что она мужей привораживает и она только и наговорных слов говорит: как люди смотрятся в зеркало, так бы муж смотрел на жену, да не насмотрелся; а мыло сколь борзо смоется, столь бы де скоро муж полюбил; а рубашка, какова на теле была, столь бы де муж был светел, да и иные де она не лихие слова наговаривала, чтобы государь и государыня жаловали, а ближние люди любили, а учила ее тому на Москве жонка Манка, словет Козлиха, а живет за Москвою-рекою у Покрова».
Тотчас отыскали и Манку Козлиху и поставили их с очей на очи. Манка запиралась и сказала, что ворожить не знает, а только и знает, что малых детей смывает, да жабы, у кого прилучитца во рте, уговаривает, да горшки на брюхо наметывает, опричь того и ничего не знает. Начали ее пытать накрепко, и после третьего раза она повинилась и сказала, что она сама ворожит и Настасьицу ворожить учила. А ей Манке то ворожбу оставила при смерти мать ее родная, Оленка. А как матери ее не стало, тому ныне седьмой год. А ворожа она, в привороте, на соль и на мыло и на зеркало наговаривала: как смотрится зеркало да не насмотрится, так бы муж на жену не насмотрелся; а на соль: как тот соль люди в Свете любят, так бы муж жену любил; а на мыло наговаривала: сколь скоро мыло с лица смоется, столь бы скоро муж жену полюбил. А вороты рубашечные жегши, приговаривала: какова была рубашка на теле, таков бы муж до жены был. А жаба у кого прилучитца во рту, уговаривает. А иного она ничего лихова опричь того не знает и лихим словом не наговаривает. Да и не одна она тем ремеслом промышляет: есть на Москве и иные бабы, которые подлинно умеют ворожить. Одна живет за Арбацкими воротами, зовут ее Ульянкою, слепая; а две живут за Москвою-рекою, одна в Лужниках, зовут Дунькою, а другая зовут Феклицей, в Стрелецкой слободе.
