своего рода, среды, ты многого просто не видишь, настолько оно привычно. Как воздух, например. Нужны особые условия, например, огонь, чтобы увидеть над ним движение – признак наличия воздуха. Нужна отстраненность, взгляд через другого, чтобы рассмотреть, что же еще мешает тебе самому.
Для Сократа сначала нужно заставить собеседника «родить» один из его мыслительных образов, так сказать, детище. «А после родов его полагается обнести вокруг очага и толком рассмотреть, не обманывает ли нас недостойное воспитания пустое и ложное порождение» (Там же, 160е).
Это с одной стороны. С другой стороны, Сократ уже не такой, как все.
Он бесплоден. Что это значит? Он уже не рожает идеи, то есть образы мысли.
На мой взгляд, это связано с тем, что он достаточно много «чистился» через самосозерцание. О том, что у Сократа была способность уходить в глубочайшее самосозерцание с полнейшей отрешенностью от мира, рассказывали немало. У него была привычка вдруг, посреди разговора, отойти в сторону и замереть столбом на часы, а то и на целые сутки. Эта сторона его жизни не описана, но она была, и Сократ дошел до какого-то предела, за которым философия больше не нужна. Не будем забывать, что это конец его жизни, и он уже вызван на свой смертный поединок с миром – прямо по окончании беседы с Теэтетом он отправляется на суд и на смерть.
«Но зло неистребимо, Феодор, – скажет он как бы между делом во время этой беседы своему другу, – ибо непременно всегда должно быть что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство – это посильное уподобление богу, а уподобиться богу – значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым» (Там же, 176–b). Поскольку Платон не пытался претворить этого в жизнь, то, видимо, это в действительности мысли самого Сократа.
Куда же заглянул Сократ? Что за этим пределом, до которого незнающий говорит и после которого знающий замолкает? Платон приводит в этом диалоге крошечное рассуждение Сократа, которое, возможно, является всего лишь его собственной попыткой понять, почему же Сократ называл себя умственно бесплодным: «Ну что же, слушай мой сон вместо своего. Мне сдается, я тоже слышал от каких-то людей, что именно те первоначала, из которых состоим мы и все прочее, не поддаются объяснению. Каждое из них само по себе можно только назвать, но добавить к этому ничего нельзя – ни того, что оно есть, ни того, что его нет. Ибо в таком случае ему приписывалось бы бытие или небытие, а здесь нельзя привносить ничего, коль скоро высказываются только о нем одном и к нему не подходит ни “само”, ни “то”, ни “каждое”, ни “одно”, ни “это”, ни многое другое в том же роде. Ведь все эти распространенные слова, хотя и применяются ко всему, все же отличаются от того, к чему они прилагаются» (Там же, 201d–202).
Это почти точное воспроизведение рассказа Упанишад о глубинной сущности человека – Атмане, который неопределим, и о котором можно говорить лишь через отрицательные понятия «нети-нети» – Атман – это не то, но и не то…
Чуть дальше Платон будет разбирать понятие «неподдающихся объяснению первоначал», но с точки зрения бытового ума, то есть из Мира людей, и обойдет молчанием именно эту часть – как облечь в образ то, что является первоначалом себя. Не является ли отказ Сократа выражать то, чем он стал в итоге очищения словом и мыслью, просто неспособностью передать это в слове? Есть предел, за которым слова ничего больше не выражают.
В этот раз лишь описание. Проделывает его Сократ, а описывает Платон. Можно посчитать это и примером прикладной работы психолога в сократическом методе.
Суть эксперимента в том, что Сократ, не способный более создавать образы мышления, до конца жизни подозревает, что это самое мышление, въевшееся в самую его человеческую суть, еще где-то прячется в нем, и заставляет собеседников показывать, как уложены мысли в их головах, через них заглядывая в себя. Посмотрим, как он это делает:
«С о к р а т. <…> скажи честно и благородно, что, по-твоему, есть знание? <…>
Т е э т е т…мне кажется, что и то, чему кто-то может научиться у Феодора, – геометрия и прочее, что ты только что перечислял, – есть знания и, с другой стороны, ремесло сапожника и других ремесленников – все они и каждое из них есть не что иное, как знание» (Там же, 146c – d).
В связи с этим стоит напомнить, что в определении знания в «Философском энциклопедическом словаре» первым как раз стояло, что знание есть результат познания.
«С о к р а т. Вот благородный и щедрый ответ, друг мой! Спросили у тебя одну вещь, а ты даешь мне много замысловатых вещей вместо одной простой. <…> Когда ты называешь сапожное ремесло, ты имеешь в виду знание того, как изготовлять обувь?
Т е э т е т. Да, именно это.
С о к р а т. А когда ты называешь плотницкое ремесло? Конечно, знание того, как изготовлять деревянную утварь?
Т е э т е т. Не что иное и в этом случае.
С о к р а т. А не определяешь ли ты в обоих случаях то, о чем бывает знание?
Т е э т е т. Ну да.
С о к р а т. А ведь вопрос был не в том, о чем бывает знание или сколько бывает знаний. Ведь мы задались этим вопросом не с тем, чтобы пересчитать их, но чтобы узнать, что такое знание само по себе» (Там же, 146d – e).
И вот мы проделали первый круг рассуждений и вернулись к исходному. Но теперь Теэтет яснее понимает, о чем он должен говорить. Это будет повторяться раз за разом, описывая своего рода лепестки из словесных цепей, которые все время будут исходить из одной точки и возвращаться в нее же, но каждый раз в слегка измененном качестве. Имя этой точке – общее определение или сложное понятие, а лепестки – это образы, из которых оно складывается.
Напомню, даже Аристотель признает, что это найдено Сократом. Аристотель ненавидел обоих своих учителей и жизнь положил, чтобы опровергнуть все ими сделанное. Практически все, что он говорит про Сократа, начинается словами: но Сократ не прав. Но даже Аристотель вынужден был сказать уже приводившиеся мною слова: «…две
