Только Юки нет, он будто испарился.
Он и сейчас преследуется Ямада-гуми, Кимурой из Кёкусин-кай и, кроме всего прочего, полицией за его участие в шантаже банков.
И последнее, сэнсэй. Мне кое-что известно. Во время своего пребывания здесь Юки-Ватанабэ время от времени устраивал тайные встречи в нейтральном месте со своей старой матерью, живущей в Саппоро. Чтобы не подвергать ее опасности и чтобы Ямада-гуми не замыслили ничего против нее. Я искал места для их встреч. После того как исчез Юки-Ватанабэ, исчезла и его мать. Может быть, она живет в Сан-Паулу, недалеко от его брата? Может, он сам живет там, в Сан-Паулу? Я не знаю.
До сегодняшнего дня мы не знаем, где он, давно перестали его искать, но я все-таки наведу справки. Но знайте, сэнсэй, что все, что я найду, должно будет пройти через босса Окаву, ведь речь идет о человеке с красной карточкой.
Однажды мне звонит американский журналист, редактор ежемесячника на английском языке, говорит, что он слышал о моем исследовании и моих связях с якудза, и просит дать ему интервью для своего журнала. Мы встречаемся в кафе. Впервые я рассказываю журналисту об этом мире и о своих связях с ним.
Я не рассказываю ему о душевных переживаниях, о разочарованиях, о страхах, отчаянии и волнениях. Я не рассказываю ему о дружбе, об одиночестве, о событиях, в которых замешаны мои чувства. Я также не рассказываю о человеке, по которому скучаю, и гадаю, где он. Но я рассказываю ему о своих встречах с особенными людьми, которые всегда стоят на краю пропасти, где их ожидает взлет или падение.
И еще я рассказываю ему о странном и удивительном человеке — боссе Окава, великом предводителе больших преступников и человеке морали. И о том, что сейчас этот человек болен раком печени и дни его сочтены.
Я рассказываю ему про дочь Окавы, Мицуко, про ее отношение к миру, над которым я вновь и вновь задумываюсь. Про ее жизнь в доме, где постоянно снуют суровые люди, воплощение вежливой воинственности. Про ее изучение чайной церемонии, про ее любовь к японской живописи тушью и европейскому искусству Ренессанса, про ее манеру разговаривать на корейском, французском и испанском.
Он спрашивает: «А что, если я возьму у нее интервью?» Я говорю «нет». Но потом соглашаюсь. Я не знал, что тогда, сказав это, допустил ошибку. И тогда я говорю: «Если будете брать у нее интервью, то при одном условии. Никогда, никогда не спрашивайте ее об отце». Он говорит: «Договорились». Я говорю, что спрошу разрешения у отца Мицуко, потом у нее и у ее матери. И если все согласятся, позвоню ему.
Я время от времени бываю в доме Окавы. И на этот раз я прихожу и разговариваю с ним. Он слаб, но держится молодцом. Я рассказываю ему про интервью, про просьбу и про условие. Он говорит, что не против. Я спрашиваю у Мицуко, она тоже не против, и мать Мицуко не против. Я звоню журналисту, говорю, что они согласились, и повторяю свое условие.
Никогда, никогда, ни единого раза, даже намеком, не спрашивать ее об отце и его делах! Он говорит, что согласен.
Где-то через месяц Окаву кладут в больницу. Я многократно навещаю его там. Однажды мы провожаем Мицуко в Киото на интервью к журналисту, она возвращается вечером. Я звоню им домой, отвечает ее мать.
— Как она?
— Плохо, вернулась в слезах.
— ?
— Он спрашивал ее об отце. А также сказал, что не понимает, как она может жить, зная, что ее отец — большой преступник. Я не знаю, что сказать. Это плохо для Мицуко, очень плохо, сэнсэй.
Во мне нарастает огромная злость. И страх. Кровь приливает к моему лицу. Я тут же звоню человеку в Киото и говорю ему:
— Для твоего же блага… Повторяю, для твоего личного блага, сейчас же позвони ей. Не потом, сейчас. Позвони и извинись. И скажи, что я не знал и что ты обещал мне не спрашивать ее об ее отце. Сейчас же! Для твоего же блага. И не смей опубликовывать интервью с ней. И со мной тоже!
Я не знаю, что имею в виду, когда говорю «для твоего же блага».
Но я осознаю сейчас всю сущность своей угрозы. Теперь я с ними, я — один из них.
Человек на другой стороне провода напуган, я чувствую его страх. Он звонит и извиняется перед матерью и перед Мицуко. На этом наше общение заканчивается.
На следующий день я иду в больницу к Окаве, на первом этаже у входа стоит Тецуя, стоит с широко расставленными ногами. Без предисловий он говорит:
— Мы доверяли тебе, сэнсэй, а ты нас предал. Мои сыновья-кобун были тебе друзьями, мы вместе мылись, вместе ездили по стране, вместе смеялись. Мы открыли тебе свое сердце, как мы не открываем друг другу.
— Он обещал… я не знал…
— Ты уже давно в Японии, ты почти японец, ты преподаешь в университете, ты должен понимать. Не важно, знал ты или нет. Я тебе доверял, я показал тебе свое нутро, я хотел приехать к тебе в Израиль. Ты был посредником между ними, поэтому ты за все в ответе, и точка. Я не хочу знать тебя больше. У нас нельзя трогать личные дела семьи, даже если у тебя хорошие замыслы. И не приходи больше проведывать босса Окаву.
— Он знает?
— Нет. Он болен.
Я ухожу оттуда. В один миг весь мир потемнел в моих глазах. Я брожу по улицам города час, и еще один, и еще, и не могу вернуться домой. Токийское небо безжалостно давит на меня. Годы потрачены на создание этой хрупкой и кропотливой сети… Приобретенные друзья. Доверие, которое возникло между нами. Что со мной стряслось? Друзья, которых больше нет. Исследование, которого больше нет. Босс Окава в больнице. А я предал его. Как я могу кем-то стать, когда у меня нет гири?
И Мицуко. Что я ей скажу, что я могу ей сказать? Я сам отправил ее туда, к человеку в Киото. И теперь я боюсь.
Я звоню в офис. Люди на том конце провода холодны, они больше не спрашивают «как поживаете?», не говорят «заглядывайте к нам», не называют меня «сэнсэй». Я молчу и больше не звоню туда. Один раз я звоню Тецуя домой, отвечает Миоко. Она мягко советует мне не звонить больше. И ничего не добавляет на прощание.
Молчание продолжается несколько месяцев. Я звоню в больницу узнать о состоянии Окавы, я знаю, что сейчас ему плохо. А он ведь так меня любит, он наверняка спрашивал обо мне. Я не знаю, рассказали ли они ему о том, что произошло.
В ситуации, в которой я сейчас нахожусь, человек из якудза идет берет нож и большое полотенце, обрубает конец мизинца левой руки, приносит его, завернутым в белую, пропитанную кровью ткань, своему боссу и оставляет у входа. Обычай искупления грехов. Такой далекий и непонятный мне, но сейчас я понимаю его, даже если у меня и не хватает смелости совершить подобное.
Я боюсь. Сколько сыновей Тецуя называли меня «аники», старшим братом? И кто я для них сейчас?
И вот как-то я сижу у телефона и смотрю на него невидящим взглядом. Если я кому-то и должен обрубок мизинца, так это Мицуко. Я звоню Окаве домой, отвечает его жена. Ее голос смягчился? Радость? Тревога?
— Как поживаете, сэнсэй? Мы немного беспокоились о вас. Да, Мицуко здесь. Мицуко!
Мы назначаем встречу в кафе. Она рада меня видеть.
— Сэнсэй, я извиняюсь за причиненные вам неудобства. Я ужасно себя чувствую по этому поводу и обеспокоена. Вы знаете, среди папиных сыновей есть очень вспыльчивые. Я извиняюсь.
— Нет, это я должен просить прощения. Я извиняюсь за все неудобства, причиненные тебе.
— Нет, сэнсэй, я уже и не помню об этом. Я так избалована! Я слишком расчувствовалась там, на интервью. Вы знаете, мне двадцать один, а я ощущаю себя шестидесятилетней. Мне нелегко рассказывать об этом другим людям. Я дочь босса Окавы. Он сердится на меня за то, что я читаю книги, вместо того чтобы получать удовольствие от того, что он может мне дать. Я люблю его и переживаю за него, потому что сейчас он болен. Он скоро умрет, и я не знаю, что будет со мной, с мамой, с сестрой Кейко и с семьей. Я знаю, насколько ему важен мир в семье, как он гордится своими сыновьями и тем, что сделал. Когда они приходят домой, мы всегда сидим в комнате наверху или выходим на улицу прогуляться. Мы ничего не знаем, не слышим и не являемся частью происходящего там, мы не говорим между собой о семье. Но, сэнсэй, нам обо всем известно. Я не знаю, что знает Кейко. Но я думаю, она все понимает. Она любит икебану и сентиментальные песни в стиле «энка» о расставаниях и одиночестве. Кейко знает, что это такое. Каждый раз, когда папины сыновья приходят к нам, в доме пахнет одиночеством. Папа пытается дать этим детям дом, тепло, семью и воспитание. Я ничего не знаю, но в то же время я знаю многое. Я все слышу. Когда я была маленькой, они гуляли со мной, были моими няньками, отвозили меня в садик, в школу, в летние лагеря, чистили мои туфли. Я всегда была рядом с этими детьми.
Вы когда-нибудь думали о том, что я говорила в школе, когда меня спрашивали о профессии папы? Бизнесмен? А в какой компании он работает? Какая у него должность? Вы не думали о том, что я рассказывала подружкам? Какие я придумывала истории? Я хорошо сочиняю. Подружки ни разу не приходили ко мне домой. Наш дом прилично выглядит, такой большой. Никто не может ничего заподозрить. Но у нас невозможно знать заранее, когда произойдет чрезвычайная ситуация, когда придут молодые, когда придут старшие — в костюмах, с коротко остриженными волосами, без мизинцев, со шрамами на щеках. Невозможно знать, когда эти люди снимут рубашки и обнажат татуировки на своих телах, когда к нашему дому подъедут десятки больших черных «мерседесов» и из них выйдут большие и суровые люди. Хотя папа и следит, чтобы собрания не проходили у нас дома, всякое может случиться. И что я тогда скажу подружкам? Что папа режиссер и у нас дома снимают кино про якудза?
