Сегодня, когда перед человечеством встает так много сложных и нерешенных проблем, особо остро необходимо умение широко и непредвзято мыслить. Нужно выработать какой-то способ, совместимый с демократическими идеалами, чтобы оказать поддержку интеллектуальному развитию наиболее одаренных молодых людей — проявить по отношению к ним особую заботу и внимание. Вместо этого процесс образования в большинстве стран, особенно система экзаменов и директивный способ преподавания, предельно ритуализирован, то есть основан на почти рептильном следовании раз и навсегда установленным порядкам. Иногда мне приходит в голову, что столь частое обращение к сексу и агрессивности, свойственное современному американскому кино и телевидению, отражает тот факт, что Р-комплекс хорошо развит в каждом из нас, а вот функции неокортекса, частично из-за подавления их школой и обществом, выражены слабее, менее освоены и недостаточно ценятся.
Вследствие гигантских социальных и технологических изменений последних нескольких столетий механизм окружающей нас жизни уже более не функционирует нормально. Мы вовсе не живем в статическом, основанном на соблюдении традиций обществе, а наши правительства, препятствуя любого рода изменениям, ведут себя так, словно мы все принадлежим именно к обществу подобного типа. Если у нас хватит ума избежать самоуничтожения, будущее принадлежит тем обществам, которые, не игнорируя ту часть нашего существа, что досталась нам в наследство от рептилий и млекопитающих, дают возможность развиться истинно человеческой составляющей нашей природы; тем обществам, которые стремятся к разнообразию, а не к конформизму; тем обществам, которые намерены вкладывать силы и средства в различные социальные, политические, экономические и культурные эксперименты и готовы жертвовать сиюминутными успехами ради долговременной выгоды; тем обществам, которые относятся к новым идеям как к чему-то чрезвычайно ценному, нуждающемуся в защите и охране, ибо только они позволяют продолжить путь в будущее.
Лучшее понимание мозга может также однажды внести ясность в такие будоражащие общество вопросы, как определение смерти и проблема допустимости абортов. Этические установки современного Запада позволяют ради «доброго» дела убивать обезьян и, безусловно, любых млекопитающих, но не допускают, чтобы при таких же обстоятельствах были (частными лицами) убиты человеческие существа. Отсюда следует логический вывод, что вся разница тут в истинно человеческих свойствах человеческого мозга. Аналогичным образом, если основная часть неокортекса человека продолжает работать, то пребывающий в коматозном состоянии пациент, безусловно, должен быть признан живым, даже если многие его физические и неврологические функции серьезно повреждены. С другой стороны, пациент, не проявляющий никаких признаков деятельности неокортекса (в том числе и характерной для него активности во время сна), может быть признан мертвым. Во многих подобных случаях новая кора необратимым образом выведена из строя, но лимбическая система, Р-комплекс и каждая часть ствола мозга продолжают функционировать, и такие важнейшие функции, как дыхание и кровообращение, остаются ненарушенными. Я полагаю, нам надо еще многое узнать о физиологии мозга, прежде чем будет сформулировано общеприемлемое, имеющее законную силу определение смерти, но путь к созданию такого определения, скорее всего, приведет нас к пониманию противопоставленности неокортекса другим составляющим мозга.
Сходные идеи могут помочь разрешить грандиозные споры о допустимости абортов, которые сотрясали Америку в конце семидесятых годов, — дискуссии, отмеченные крайним накалом страстей и нежеланием услышать хоть какие-то доводы своих противников. Одна крайняя точка зрения состояла в том, что всякая женщина обладает данным ей от рождения правом «управлять собственным телом», которое подразумевает, как заявляли сторонники этой концепции, в том числе и право умертвить плод по причинам, включающим психологическое нежелание или экономическую невозможность растить ребенка. На другом полюсе дискуссии было существование «права на жизнь», убеждения, что уничтожение даже зиготы, то есть оплодотворенной яйцеклетки, до первого деления, происходящего внутри клетки при эмбриональном развитии, является убийством, поскольку у зиготы есть «потенциальные возможности» превратиться в человека. Я отдаю себе отчет в том, что в споре, столь заостренном эмоционально, никакое из предлагаемых решений не удостоится аплодисментов сторонников ни того, ни другого из двух крайних, противоположных точек зрения и что порой голова и сердце приводят нас к различным выводам. Тем не менее, основываясь на некоторых идеях, высказанных в предыдущих главах этой книги, я хотел бы предложить вниманию читателей хотя бы попытку найти разумный компромисс.
Не может быть двух мнений по поводу того, что, узаконив аборты, мы тем самым избавляемся от трагедии подпольных абортов, выполненных некомпетентными в данном вопросе людьми, а также в том, что широко доступные, проводимые специалистами аборты могут сыграть важную социальную роль в тех цивилизованных обществах, само существование которых омрачает призрак неуправляемого роста населения. Однако инфантицид — уничтожение детей -решил бы все проблемы, и он широко использовался многими человеческими сообществами, включая частично и классическую цивилизацию Древней Греции, которую обычно считают культурной колыбелью нашей нынешней цивилизации. Он широко применяется и сегодня: есть много мест в нашем мире, где каждый четвертый новорожденный не доживает до года. В то же время по нашим законам и морали инфантицид, вне всякого сомнения, есть убийство. Ребенок, преждевременно появившийся на свет на седьмом месяце беременности, ни по одному из существенных признаков не отличается от ребенка, находящегося в утробе матери на седьмом месяце беременности. Отсюда должно, на мой взгляд, следовать, что аборт, во всяком случае в последней трети беременности, весьма близок к убийству. Возражение, что плод в это время еще не дышит, представляется сомнительным: разве допустимо совершать детоубийство после рождения ребенка, но до того, как его пуповина еще не перерезана, или до того, как он впервые набрал в легкие воздух? Точно так же, если я психологически не готов жить вместе с незнакомым мне человеком — например, в армейской казарме или студенческом общежитии, — то это не дает мне права убить его, а мое раздражение по поводу того, как используются иной раз мои деньги, полученные в виде налогов, не доходит до того, чтобы я вознамерился уничтожить тех, кто эти налоги собирает. К подобным дебатам часто примешивается вопрос о гражданских правах. Почему, спрашивают иногда, убеждения других людей в данном вопросе должны иметь для меня какое-то значение? Но те, кто лично не поддерживает общепринятое запрещение убийства, должны тем не менее, будучи членами общества, подчиняться принятым в нем уголовным законам.
Находящееся на противоположном конце дискуссии выражение «право на жизнь» представляет собой яркий пример «громких слов» — лозунга, который предназначен воспламенять, но не освещать. Сегодня на Земле нет универсального «права на жизнь» ни в одном из существующих на ней обществ, не было его и когда-либо в прошлом (с некоторыми крайне редкими исключениями вроде индусской секты джайнов). Мы растим на фермах животных, чтобы потом зарезать их; мы сводим леса; отравляем реки и озера до такой степени, что никакая рыба не может более жить в них; охотимся на оленей и лосей ради спортивного интереса, на леопардов ради их шкуры, на китов ради пищи для собак; помещаем задыхающихся и корчащихся в муках дельфинов в огромные сети и забиваем насмерть детенышей тюленей «для нужд населения». Все эти животные и растения такие же живые, как мы с вами. То, что находится под охраной законов во многих обществах, это не «жизнь вообще», а только жизнь одного вида — человеческого. Но и тут сплошь да рядом ведутся настоящие войны против своих же граждан, и число жертв в них столь чудовищно, что большинство из нас страшится подумать обо всем этом достаточно серьезно. Часто подобные массовые убийства оправдываются расовыми или националистическими соображениями, и при этом нас пытаются убедить, что все, кого уничтожают, — это «недолюди».
Доводы о «потенциальной возможности» зиготы превратиться в человека тоже кажутся мне исключительно слабыми. Действительно, каждая человеческая яйцеклетка или сперматозоид такой возможностью обладает, для этого нужны лишь определенные условия. Но разве мы можем обвинять мужчин, у которых случаются ночные поллюции, в преднамеренном убийстве? А ведь в одном таком естественном семяизвержении содержится столько сперматозоидов, что их хватило бы для создания сотен миллионов человеческих существ. Кроме того, возможно, что в не слишком отдаленном будущем мы научимся выращивать человека из одной-единственной клетки, взятой практически из любой части тела донора. Если дело до этого дойдет, то, выходит, уже сейчас любая клетка моего тела имеет «потенциальную возможность» превратиться в человека, стоит лишь сохранить ее соответствующим образом до того времени, когда будет отработана технология подобного выращивания людей. Так не совершаю ли я «массового убийства» каждый раз. когда накалываю палец и теряю капли крови?
