Едва прозвучал этот вопрос, как Татьяна, сразу отбросив все церемонии, заговорила живо и увлеченно, со всей свойственной ей искренностью и душевной отзывчивостью:
— О, тут не может быть сомнений!
Один лишь есть на свете гений,
Один звучал волшебный глас,
Навеки покоривший нас.
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Он свят для внуков Аполлона,
Лишь он один — властитель мой!
Холмс удовлетворенно кивнул: он понял Татьяну с полуслова.
Но Уотсону этот ответ оказался недостаточно ясным. Неожиданно для самого себя он вдруг заговорил стихами:
— Ах, леди! Полно вам терзать
Наш мозг загадками своими!
Не проще ль имя вам сказать?
Скорее! Назовите имя!
Татьяна ответила:
— То имя потрясло весь мир.
Не угадали вы? Как странно.
Певец Гяура и Жуана,
Лорд Байрон — вот кто мой кумир!
— Браво, друг мой, браво! — заговорил Холмс, едва они с Уотсоном остались одни. — Оказывается, вы поэт? Я, признаться, и думать не думал, что вы так легко и свободно владеете стихотворной речью.
— Клянусь вам, Холмс, я и сам об этом не догадывался! — растерянно ответил Уотсон. — Меня вдруг словно осенило. Я теперь понимаю, что разговоры о так называемом поэтическом вдохновении — вовсе не выдумка. Вы знаете, у меня было такое чувство, что это говорю не я… Будто какая-то неведомая мне сила вдруг завладела мною…
— Так оно и есть, Уотсон. Это действительно говорили не вы. Не забывайте, друг мой, что в моем распоряжении имеется наша умница-машина, которой ничего не стоит сочинить целую поэму, а не то что какие-нибудь жалкие четыре строки, с которыми вы обратились к Татьяне.
— Вот оно что! — сконфузился Уотсон. — А я-то думал… Ну что ж, вы ловко меня разыграли. Признаю… А слова Татьяны? Их тоже сочинила машина?
— Нет, друг мой. Слова, с которыми к нам обратилась Татьяна, почти целиком принадлежат Пушкину.
Холмс достал с полки томик «Евгения Онегина», раскрыл его и прочел:
«Он свят для внуков Аполлона…
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной».
Перелистнув несколько страниц, он продолжал:
— А вот здесь, взгляните, Пушкин называет Байрона певцом Гяура и Жуана… Как видите, Уотсон, эти стихи сочинила не машина. Их сочинил Пушкин. Машина лишь слегка видоизменила их, вложив в уста Татьяны…
— Понимаю! — сказал Уотсон. — Вы заложили в машину свою программу, и, послушная вашей воле, она слова самого Пушкина приписала его героине. Но ведь это же фальсификация, Холмс! Я просто поражен! Как вы могли решиться на такое!..
— Сделав это, я ничуть не погрешил против истины. Позвольте, я напомню вам строфу пушкинского «Онегина», в которой рассказывается, как Татьяна впервые очутилась в кабинете Евгения.
Снова раскрыв томик «Евгения Онегина» на заранее заложенной странице, Холмс прочел:
«Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на все глядит,
И все ей кажется бесценным,
Все душу томную живит…
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом».
— Чугунная кукла — это, конечно, Наполеон? — спросил Уотсон.
— Разумеется! Как видите, Пушкин здесь тоже ставит Наполеона и Байрона рядом, как двух гениев, двух властителей дум… Ну, Уотсон, надеюсь, теперь вы удовлетворены? Ваше сокровенное желание исполнилось. По крайней мере отчасти.
— Мое сокровенное желание?! — изумился Уотсон. — О чем это вы, Холмс? Я не понимаю!
— Признайтесь, ведь вам не случайно пришло на ум имя Нельсона? Я думаю, в глубине души вам очень хотелось, чтобы вторым гением, вторым кумиром Пушкина оказался наш соотечественник — англичанин.
— Клянусь вам, Холмс, я об этом даже и не думал! — с горячностью воскликнул Уотсон.
— Не смущайтесь, друг мой, ваши патриотические чувства делают вам честь. Повторяю. Я рад, что ваше тайное желание осуществилось. Впрочем, хоть наше расследование и подошло к концу, не мешает все-таки проверить, сходятся ли установленные нами данные с основными фактами жизни и творчества Джорджа Байрона.
— Безусловно сходятся! — пылко воскликнул Уотсон. — Какие тут еще могут быть сомнения? Поэт, певец свободы! Гордый, мятежный, неукротимый дух, родственный свободной морской стихии…
— Добавьте к этому, — заметил Холмс, листая том Британской энциклопедии, — что Байрон погиб 19 апреля 1824 года. А Наполеон скончался в 1821-м. Следовательно, слова «вслед за ним» тут вполне уместны. Кстати, стихотворение Пушкина «К морю» было написано как раз в 1824 году, то есть под непосредственным впечатлением безвременной гибели поэта.
— Он, надо полагать, его высоко ценил?
— Мало сказать! Он в Байроне души не чаял! Перечитав как-то в пору зрелости две свои ранние поэмы — «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказский пленник», — Пушкин заметил: «Они отзываются чтением Байрона, от которого я с ума сходил».
— Выходит, Байрон занял в жизни Пушкина довольно большое место?
— Он занял большое место не только в жизни Пушкина, — возразил Холмс. — Недаром Пушкин назвал его — «властитель наших дум». Заметьте: не «моих», а «наших». Байрон был властителем дум нескольких поколений. Им восхищались, перед ним преклонялись, ему подражали… Все душевные порывы, связанные с высокими романтическими устремлениями, долгое время так и именовались байроническими. Стоило только какому-нибудь поэту заговорить в стихах о своем одиночестве, как его тотчас объявляли учеником и последователем Байрона, а в случае, если речь шла о крупном таланте, так даже вторым Байроном. Один русский поэт написал знаменитое стихотворное опровержение по этому поводу. Вы, конечно, уже догадались, о ком я говорю?
— Право, Холмс, вы сильно переоцениваете мою эрудицию. Не только не догадываюсь, но, боюсь, что без вашей помощи так и не догадаюсь.
— Я говорю о стихах великого русского поэта Михаила Лермонтова:
«Нет, я не Байрон, я другой
Еще неведомый изгнанник.
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой».
— Сколько лет уж мы с вами знакомы, Холмс, а я все не устаю восхищаться вами. Все на свете вы знаете! Ну кто бы мог подумать, что ко всем своим многочисленным познаниям вы еще окажетесь таким знатоком поэзии. Да еще не только нашей отечественной поэзии, но и русской!
— Это потому, мой милый Уотсон, — скромно заметил Холмс, что, несмотря на свой уже вполне зрелый возраст, я не перестаю учиться.
Путешествие второе,
В котором Хлестакова разоблачают как самозванца
Уотсон, протянув ноги к пылающему камину, с интересом наблюдал за странными манипуляциями Холмса. Тот уже битый час копался во внутренностях машины, с помощью которой они осуществляли свою связь со Страной Литературных Героев.
«Не иначе, он решил ее усовершенствовать, — думал Уотсон. — Но хотелось бы знать, чего ему в ней не хватает? По-моему, там и так довольно всяких головоломных рычагов, стрелок и кнопочек».
Холмс тем временем подтащил к верхней панели машины старенький «Ремингтон», на котором Уотсон иногда перепечатывал свои записи, и стал подсоединять его разноцветными проводами к пульту управления. Уотсон знал, что, когда Холмс увлечен каким-нибудь делом, его лучше не трогать. Но любопытство все-таки взяло свое.
— Не поделитесь ли со мной, чем вы там заняты, дружище? — не выдержал он.
— Да вот, хочу превратить эту старую развалину, — кивком головы Холмс указал на «Ремингтон», — в нечто вроде телетайпа.
— Телетайпа? — удивился Уотсон. — А что это за штука такая — телетайп?
— Телетайп, — объяснил Холмс, — это нечто среднее между телеграфом и пишущей машинкой. Вернее, это телеграф, который передает телеграфные сообщения, пользуясь не азбукой Морзе, не точками и тире, а самыми обыкновенными буквами.
— А зачем нашей машине еще и телетайп? Мало разве у нее и так всяких хитроумных приспособлений?
— Видите ли, какая штука, Уотсон, — сказал Холмс, не прекращая своего странного занятия. — До сегодняшнего дня наша связь со Страной Литературных Героев была односторонней. Благодаря этому изумительному изобретению мы с вами могли в любой момент связаться с любым жителем этой великой Страны. Но я подумал, что не мешало бы и им тоже предоставить такую же возможность.
— Возможность в любой момент связаться с нами?
— Вот именно! Подать знак, сигнал бедствия. Наконец, просто сообщить, что наше присутствие в данный момент где-то необходимо. Раньше у жителей Страны Литературных Героев такой возможности не было. А теперь она у них будет, — не без гордости заметил Холмс, подсоединяя к пульту машины последний проводок, связывающий ее с самодельным телетайпом.
