Но вообразим на секунду, что Горбачев в конце концов все же добился успеха. Продолжение основных векторов его политики дает нам достаточно точное представление о конечном результате. СССР отказывается от своих многочисленных обязательств по отношению к странам третьего мира и уходит из Восточной Европы. С точки зрения Москвы это не безвозвратные потери, так как уже очень скоро Венгрия, Польша и Прибалтика обнаружили бы себя между объединенной Германией и ее теперь основным экономическим и политическим партнером на востоке. Договоры о стратегическом разоружении с США тем временем значительно снижают геополитические издержки, наконец-то позволяя Москве провести реструктуризацию военно-промышленного комплекса. Советская промышленность остается все еще внушительной и при этом располагает квалифицированной и относительно дешевой рабочей силой. При посредничестве государства это привлекает прежде всего западноевропейских инвесторов. Советские руководители интуитивно ощущали свою близость к немецким, французским, итальянским, да и японским коллегам с их достаточно знакомыми государственно-корпоративистскими социальными установками и практиками. Сочетание отложенного потребительского спроса в бывших коммунистических странах, прихода иностранных инвестиций вкупе с частичной передачей технологий в обмен на природные ресурсы и доступ к рынкам, создание новых рабочих мест в прогрессивных отраслях в сумме производят экономический бум. Мы пока не назвали, конечно, еще одну критически важную составляющую — политическую стабильность. Наиболее вероятно, стабильность могла быть достигнута путем управляемого разделения коммунистических партий на правящее большинство социал-демократов и изолированное меньшинство стойких приверженцев прежней сталинистской идеологии. Весь европейский континент от Урала до Атлантики в таком случае объединяется в геополитический и экономический блок с Германией в качестве экономического двигателя и Россией в качестве поставщика спроса, работников, сырья и, не забудем, военной силы. При таком развитии событий американская гегемония сошла бы на нет значительно быстрее. Социал-демократическая или консервативно-патерналистская Европа вместе с обновленным СССР имела бы достаточно оснований и сил для противостояния неолиберальному Вашингтонскому консенсусу. Геополитически и идеологически маргинализованная Америка тем не менее не должна была бы слишком пострадать в экономическом отношении. Видя перед собой усилившуюся Европу, Вашингтон был бы вынужден отыскать возможности для принятия политических мер, необходимых для увеличения внутреннего спроса и формирования торгового союза со своими собственными поставщиками более дешевой рабочей силы, прежде всего с Латинской Америкой и Китаем. В этом случае мир остается вполне капиталистическим, но возникли бы существенно другие и, возможно, более устойчивые конфигурации капиталистических рынков и глобализации. Конечно, как и в любой властной системе, в поделенном таким образом мире возникли бы какие-то свои противоречия и конфликты. Их мы предсказать не можем, поскольку есть предел контристорическим предсказаниям — трудно заглянуть далее, чем за один крупный поворот истории. Вместе с тем можно вполне обоснованно утверждать, что в конце 1980-х годов существовали альтернативные возможности в рамках обычной динамики капиталистической миросистемы.
Если бы СССР сохранил внутреннюю стабильность и мир пошел по описанному нами альтернативному пути, Горбачев выглядел бы мудрым политическим «сфинксом». Предоставляя противникам и различным группам сторонников самим разгадывать его туманные метафоры и загадки, он тем самым обретал возможность возвышаться над всеми как арбитр и самостоятельно прокладывать курс в направлении, чье конечное назначение и было бы главной загадкой. Задним числом такого прагматика могли провозгласить гением (репутация гениальности в принципе создается лишь следующими поколениями) за то, что он перевел страну «через реку, прощупывая ногой каждый камешек». Метафора пересечения реки, конечно, китайская и относится к Дэну Сяопину. Но следует напомнить, что вплоть до конца 1989 года (и даже позже) Горбачева все еще превозносили как смелого борца за демократию и объединителя Европы, в то время как Дэна называли реакционным палачом площади Тяньаньмынь. Но только ли в личностях лидеров различие между китайским и советским путями выхода из коммунизма?
В 1989 году коммунизм как альтернатива капитализму завершился и в Восточной Европе, и в Азии. Однако насколько ошеломляюще быстро затем распался СССР, столь же неожиданно и быстро взлетела китайская экономика. Для КНР момент острой политической опасности наступил весной 1989 года, когда давно назревавший раскол среди зашедшей в тупик китайской коммунистической верхушки спровоцировал студенческие выступления на пекинской площади Тяньаньмынь. Китайское студенческое движение обладало теми же сильными и слабыми сторонами, что и современные ему демократические движения в СССР, и по большому счету все демократические городские движения нашего времени, начиная с западных «новых левых» 1968 года и до украинских «майданов» и «арабской весны» 2011 года. Спонтанные протесты выплеснули массу эмоциональной энергии молодых людей, выступавших прежде всего против лицемерия и своекорыстия представителей старшего поколения. Это сильная сторона. Но движение не имело широкой автономной организации, ставило перед собой лишь краткосрочные политические цели преимущественно протестно-негативного плана и было слабо связано с провинциальными городами. Это были именно выступления на главной площади. В 1989 году большинство руководства компартии Китая сплотилось вокруг Дэн Сяопина и одобрило решение подавить молодежное движение. Непосредственную причину понять легко. Китайские кадры настолько же хорошо помнили, чем обернулись для них предыдущий раскол в верхах и студенческие волнения времен «культурной революции», насколько советская номенклатура 1950-х помнила сталинские репрессии. Возможно, еще более важным было то обстоятельство, что старшее поколение китайских коммунистов было поколением ветеранов вооруженной борьбы — в отличие от Горбачева и его коллег, которые были профессиональными аппаратчиками, на два поколения отстоявшими от революции и Гражданской войны. Для людей типа Дэна Сяопина выражение «винтовка рождает власть» не было просто метафорой.
Подавление протеста на площади Тяньаньмынь, однако, обернулось непоправимым идеологическим ущербом. Студенты-активисты пели те же самые революционные песни и заявляли о приверженности тем же самым идеалам, которые исповедовала сама коммунистическая партия, особенно на раннем революционно-романтическом этапе, воспоминания о котором были со временем превращены в освящающую власть легенду. Левая атака на левый режим в итоге обусловила поворот вправо, даже если никто из представителей китайских верхов не осмелился официально это признать. Фактически 1989 год ознаменовал также и падение китайского коммунизма. Правящая Коммунистическая партия Китая (КПК) тихо отложила в сторону свою опасно обоюдоострую идеологию, переключившись на то, что можно назвать легитимацией на основании практических результатов. Впрочем, такой сдвиг в политическом репертуаре был обычен для коммунистических режимов. Еще в 1921 году большевики, всегда помнившие о прошлых революционных прецедентах, весело признавали, что их рыночно-ориентированная новая экономическая политика (НЭП) знаменует собой необходимую и неизбежную фазу «термидорианской самореставрации». Иначе говоря, лучше мы либерализуем сами себя (в качестве, конечно, временного решения), чем это сделают за нас наши классовые враги. Вспомним также некогда знаменитые примеры Югославии времен Тито, Венгрии Яноша Кадара, Польши при Гомулке и Чехословакии после 1968 года. Пережив внутренний раскол и восстания, эти «реформистские» коммунистические режимы прагматично сочетали рыночные эксперименты со строго дозируемыми политическими репрессиями. Репрессии против конкретных диссидентов и повышение экономического благосостояния для большинства обывателей сделалось стандартной двухходовкой в арсенале коммунистических режимов. Ничего нового китайские товарищи здесь не изобрели. Даже малопримечательное правление Брежнева в СССР, которое теперь нередко ностальгически описывается как «прекрасные десятилетия», фактически было консервативной реакцией на бурный и тревожный период хрущевской «оттепели». Впрочем, советские лидеры прекратили в 1970-х годах всякие разговоры о рыночном социализме потому, что доходы от экспорта нефти и газа предоставили им преходящую роскошь бюрократической инерции.
