Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Как ни удивительно, это удается. Мальчик жаждет знаний (ему, правда, ничего другого, кроме как учиться, и делать нечего, потому что отец по непонятным причинам почти не выпускает его из дому), не знает устали и своими успехами подтверждает учителю правильность неверного метода.

Вскоре он уже устно переводит Новый и Ветхий завет на латынь, причем так бегло, что учитель не только не может его поправлять, но с трудом поспевает за ним. Его так захватывает «возня с древнееврейским языком и мелочным разбором», что он собирает «из всех шварценбахских уголков древнееврейские грамматики». Затем он сшивает себе книгу в четверть листа, берется за Первую книгу Моисееву и по поводу первого ее слова — «В начале», — по поводу его шести букв и повторяющейся гласной, заносит туда целыми страницами из всех заимствованных грамматик множество наставлений; их так много, что на этом «начале» (он хотел продолжать таким образом от главы к главе) все и кончается. В самом деле, странное занятие для ребенка; потом он в шутливой форме припишет его своему герою Квинту Фиксляйну (тот будет заниматься отысканием неверно напечатанных древнееврейских букв) — он, как и Вуц, взрослым кажется более ребячливым, нежели сам писатель был в детстве.

Но важнее, чем эта школа и следующая школа и даже университет, было для юноши знакомство с двумя людьми, которые на долгое время станут для него наставниками. Это два молодых теолога, стоящие в оппозиции к ортодоксальному церковному учению, сторонники гетеродоксии, как называют рационалистическую теологию Просвещения. То, что отец допускает их влияние, вызвано, пожалуй, не столько его терпимостью, сколько начинающейся резиньяцией.

Капеллан Иоганн Самуэль Фёлькель распознал чрезвычайную одаренность мальчика, который не отрывается от занятий, когда тот приходит в гости к Рихтерам. Он просит разрешения давать ему дополнительные уроки и жертвует ради этого своим ежедневным послеобеденным отдыхом. Преподавание географии у него сводится к заданиям рисовать по памяти географические карты, зато уроки теологии не только развивают литературный стиль ребенка, но направляют его мышление на путь, которому он всегда будет верен, — на путь к Просвещению.

Начинается это довольно безобидно с уже покрывшихся пылью «Первых основ всемирной мудрости». Автор, профессор Готшед, литературный вождь тридцатых годов и провозвестник новой немецкой буржуазной драмы (позднее подвергавшийся многим издевкам), из Лейпцига распространял и свои опирающиеся на Вольфа теории об основанном на разуме христианстве, постоянно заботясь о том, как бы не столкнуться с догматиками. «При всей пустоте и сухости» они новизной своей действовали на воспитанного в ортодоксии юношу «как живительная вода». Но по-настоящему загорается он, когда начинает изучать новейших гетеродоксов, из которых он в автобиографии потом назовет Нёссельта и Иерузалема.

Иоганн Август Нёссельт, профессор в Галле, был человеком прямым. «Плоды духа растут лишь на почве свободы», — внушал он позднее, правда безуспешно, Фридриху Вильгельму II Прусскому, когда тот ограничил свободу обучения в университетах. Несколькими годами ранее Лессинг сказал о Нёссельте, что он «все-таки являет собой тип теолога, каким ему надлежит быть», имея, вероятно, в виду не только его твердые убеждения, но и научные достижения, сказавшиеся прежде всего в критике догмы. По различным поводам он упрекал прусскую государственную власть в том, что она стремится внедрять благочестие за счет правды. Он называл это благочестивым обманом, который пробуждает подозрительность и ненависть к любой религии. «Власть не может предписывать, как следует… понимать сочинение — так или этак», даже библия «всего лишь предмет для научного исследования».

Аббат Иерузалем (отец юриста Иерузалема, который покончил с собой в Вецларе и тем самым стал прообразом гётевского Вертера) вряд ли высказывался так четко. Сперва он был воспитателем принца в Брауншвейге, и, возможно, именно его имел в виду Жан-Поль, когда написал фразу: «Иногда я думал: если что хорошее и вырастало в больших дворянских семьях, то лишь благодаря домашнему учителю из бюргерских кругов». Позднее Иерузалем стал придворным проповедником и вел себя соответственно, то есть осторожно. Тем не менее есть доля правды в восхвалявшей его эпитафии: «Им заложен первый фундамент Просвещения». Он достиг этого, кроме всего прочего, тем, что отрицал теорию первородного греха, — теорию, которая сделала церковь необходимой человеку: тому, кто в мир приходит отягощенный первородным грехом, только церковь может помочь достичь лучшего мира. Такое оскорбление человеческого достоинства было, разумеется, ненавистно бюргерскому оптимизму. Пессимизм первородного греха противоречил вере в способности человека совершенствоваться. Наследственный моральный порок не подходил буржуазному образу мыслей, который полагал своей основой «добродетель», обильно поливая ее слезами почитания. Преизбыточный культ добродетели исторгает много слез и у Жан-Поля — слез радости и умиления по поводу того, что бюргер освободился от первородного греха (и не заразился придворными пороками).

Фриц Рихтер познакомился тогда и с другим теологом — это одно из самых важных знакомств в его жизни. Эрхард Фридрих Фогель был пастором в деревне Рехау, неподалеку от Шварценбаха. Его чрезвычайно интересовали духовные течения времени. Его библиотека содержала старую и новую литературу по многим областям знания. Во время конфирмации у него читают не библию и сборники псалмов, а немецкие стихи. Самым веселым из всех проповедников называл Жан-Поль этого человека с длинным носом и лукавыми глазами, который вначале был его советчиком, исполненным сознания педагогического долга, затем стал другом и почитателем. Пастор Фогель окончательно отвратил юношу от отцовской ортодоксии, главным образом тем, что одалживал ему книги — целыми стопками в течение многих лет. «Ваша библиотека — это моя академия, и у всех ваших книг я могу слушать курсы лекций, вдобавок бесплатно».

Так начался у Жан-Поля период чтения и писания — сперва, конечно, переписывания. Он педантично заносит в список прочитанных книг каждое название. Он переписывает отрывки, кажущиеся ему важными. Три толстых тома, которые заполняются в Шварценбахе, — лишь скромное начало. Он читает книги по всем областям знания, читает без плана и системы, но больше всего — теологические книги просветителей, много философии, немного поэзии. Запертый в стенах дома, мальчик живет только книгами. Чтение заменяет ему жизнь. Сорока пяти лет, которые ему остается жить, не хватит, чтобы переварить всю эту массу учености. Снова и снова поддается он искушению втиснуть, пусть и не к месту, в свои книги накопленные знания, дабы труды не пропали.

На первых порах все это приводит к одному: он отчуждается от отца. «Я мучил своего бедного отца и перестал любить его». Иначе и быть не могло. Шестнадцатилетний юноша давно перерос отца.

Но до полного разрыва дело не доходит. В феврале 1779 года Фридрих Рихтер поступает в гимназию в Гофе. Два месяца спустя отец умирает. Он оставляет после себя долги, вдову и пятерых малолетних сыновей.

Первый урок французского начинается взрывом бешенства мосье Жанико. В прошлом мастер по гобеленам, он с помощью одного-единственного учебника обучает гимназистов своему плохому французскому языку, обрушивается с руганью на невиннейшего из всех учеников первого класса, а именно на новичка Фридриха Рихтера, а тот стоит перед ним в нелепой деревенской одежде и не знает, какой проступок он совершил. Лишь когда учитель с криком покидает класс и мальчишки разражаются глумливым хохотом, он понимает, в чем дело.

Один из его соучеников (его звали Райнгартом), которому он по неведению доверился, ибо мимолетно, через родителей, был с ним знаком, внушил ему, что по обычаю новичок в начале урока должен выйти вперед и поцеловать руку учителю. Поскольку этот обычай у них дома еще в ходу, он поверил, поцеловал руку и навлек на себя гнев бездарного учителя, усмотревшего в этом дерзость.

Так встречает его город Гоф и так — с насмешкой и непониманием — будет относиться к нему и позднее. А он будет мстить сатирой. Гоф войдет в его сочинения под названиями Кушнаппель, Кревинкель и Флаксенфинген[19], но этим он едва ли заденет филистеров. В 1813 году он записывает: «Каким смешным я кажусь себе, когда наталкиваюсь в своих прежних книгах на колкости, которые я отпускал в надежде как-то задеть Гоф! Ведь до настоящей минуты он, вероятно, и не прочитал этого».

Успехи, возвышающие молодого Рихтера, в глазах обывателей лишь унижали его. Так, во время учебного диспута, который должен был научить учеников защищать церковные догмы от нападок, ему досталась роль оппонента, и, с целой библиотекой гетеродоксальных сочинений в голове, он сыграл ее так хорошо, что доказал бы всю несостоятельность ортодоксального вероучения, если бы перепуганный заместитель ректора не прервал занятия. Но жители Гофа с этого дня поняли, что в облике сына шварценбахского пастора к ним в город заявился атеист.