Булла эта издавна служит в специальной литературе предметом ожесточенных пререканий между писателями «свободомыслящего» и клерикального лагеря. Тогда как первые долгое время представляли ее чем–то вроде Великой Хартии процессов ведьм, сигналом к массовой их организации, которые упорно утверждают, что взгляд этот является характерным образчиком того, насколько партийное пристрастие способно искажать историю. По существу дела, говорят они, булла эта почти не имеет отношения к вопросу о том, следует ли верить в реальность «ведовства». Она отнюдь не носит какого–нибудь догматического характера. Она является чисто юридическим актом, решав–шим спорный вопрос о пределах компетенции двух данных инквизиторов. Что касается приведенного в ней длинного перечня колдовских преступлений, то он составлен не от лица папы; по общему правилу, в основу всех подобных булл полагался вызвавший ее появление доклад местных агентов папского престола. И если даже допустить, что Иннокентий VIII сам вполне верил в действительность того, о чем ему писали Шпренгер и Инститорис, то все же толковать о том, будто бы папа склонил общественное мнение на сторону инквизиторов, «бросив на чашу весов всю тяжесть своего непогрешимого авторитета», значит лишь обнаруживать полное незнакомство с основами церковного католического учения о папской власти. Папа непогрешим, когда он говорит ex cathedra. В данном же случае Иннокентий VIII говорил несомненно extra cathe–dram. А несогласие с папой, когда он говорит extra cathe–dram, т. е. как простой смертный, на главу коего не изливается тогда «харизма непогрешимости», никогда не служило препятствием католику оставаться добрым сыном церкви. И надобно еще заметить, что самая опасная сторона учения «Молота ведьм», его теория, что колдуны могут слетаться на колдовские шабаши, в булле не помянута ни словом.
Приведенный нами традиционный взгляд, по которому папа Иннокентий VIII со своею буллой Summis desi–derantes должен считаться главным виновником варварского истребления такого множества ни в чем неповинных человеческих существ, конечно, страдает в высокой степени неточностью и преувеличением. Булла эта отнюдь не явилась «сигналом» к массовому гонению на ведьм. Как мы уже видели, задолго до ее выхода в свет инквизиция успела поставить на костер целые ведовские гекатомбы. И в отношении папского престола к борьбе, предпринятой инквизиторами против колдунов, булла Summis desideranteg также не представляла собою ничего нового. При более тщательном исследовании вопроса она оказывается только одним из целого ряда совершенно с ней сходных папских указов, которые мы и отметили в своем месте. Особая ее слава зависит лишь от того, что она увидела свет после изобретения Гутенбергом печатного станка. Рукописных предшественниц ее пришлось разыскивать в пыли архивов, тогда как эта булла, при помощи печати обойдя весь католический мир, осталась у всех в живой памяти. Наконец, булла, не высказываясь прямо насчет того, следует ли верить в полеты ведьм (к чему, надо заметить, у нее не было и повода, так как полеты сами по себе не составляли особого вида преступления), не отрезала добрым католикам возможности спорить против этого опаснейшего пункта в новом открытии папских инквизиторов. И этой возможностью действительно воспользовались некоторые из богословов и юристов, которые и после выхода в свет буллы поддерживали необходимость толковать все показания ведьм об их воздушных путешествиях на шабаш согласно Canon Episcopi, т. е. как простые иллюзии, вызываемые дьяволом. Но было бы ошибочно и умалять значение этой буллы до тех пределов, к которым желают свести его католические историки. В каком своем качестве папа Иннокентий требовал, чтобы никто не препятствовал его инквизиторам судить и карать ведьм, как им заблагорассудится, — говорил ли он это, как непогрешимый Summus Magister или как погрешимый Summus Rector, — этот вопрос имеет, конечно, большое значение для совести современных верующих католиков; но с исторической точки зрения он лишен всякого интереса. Средневековому обществу, когда папа обращался к нему со своими приказаниями, не полагалось вдаваться в такую критику, и сколько веса имел папский авторитет в XV столетии, столько его и оказывалось на стороне инквизиционной теории и практики ведовских процессов. «Допускать, что инквизиторы, карая столь жестоко ведьм, сами могут являться жертвами заблуждения, это что же значит? Это значит клеветнически обвинять саму римскую церковь в величайшей небрежности, хуже того, — в величайшей жестокости и беззаконии, ибо инквизиторы действуют лишь как делегаты римского первосвященника, к которому, главным образом, и относится все, что они делают, справедливо или несправедливо, особенно если это творится с его ведома. Поэтому если бы суд их был неправеден, то это являлось бы виной самого первосвященника, раз он молчит и позволяет им действовать». Так рассуждал относительно сомнений в существовании секты ведьм столь компетентный человек, как Де Спина, Magister Sacri Palatii в Риме; так неизбежно должна была рассуждать и масса общества. Авторы Malleus Maleficarum в виде предисловия
при каждом его издании прилагали буллу Summis deside–rantes. Курия, с своей стороны, по поводу этого не заявляла ни малейшего неудовольствия. Могло ли при этом общество глядеть на «Молот ведьм» иначе, как на книгу, вполне отвечающую взглядам самого главы церкви?
Но как бы то ни было, какую бы долю мы ни приписывали тут булле папы Иннокентия VIII, созданный инквизиторами новый отдел теологическо–юридической литературы успел к началу XYI века проложить себе широкую дорогу в среду образованного общества. «Молот ведьм» отнюдь не предназначался для «простых людей». В приложенной к нему «апробации» кёльнских богословов прямо говорилось: «Трактат сей надлежит давать в руки лишь ученым ревнителям по вере, кои могут оттуда почерпнуть ряд здравых и зрелых советов насчет конечного истребления ведьм, а также богобоязненным и совестливым пастырям душ, наставления коих будут воспламенять потом и в сердцах паствы ненависть к столь пагубной ереси». Да никому, кроме глубоко посвященных в книжную премудрость людей, и не по силам было одолеть это обширное, тяжеловесное, насыщенное схоластическими тонкостями сочинение, написанное на варварской латыни. И, несмотря на это, к 20‑м годам XVI века «Молот» выдержал в Германии, во Франции и в Италии по меньшей мере 13 изданий, что при ничтожной емкости тогдашнего книжного рынка свидетельствует о поразительном успехе книги. Kauf und lies es, das Geld wird dich nicht gereucn[51] — стоит на обложке одного из немецких изданий «Молота», и ученые ревнители по вере, очевидно, не оставались глухи к такому приглашению.
Мы без труда обнаруживаем и в жизни следы влияния, произведенного на умы «Молотом» и примыкающей к нему литературой. Ведьмы в том виде, как их описывали инквизиторы, согласно выраженному в «Молоте» благочестивому желанию, становятся предметом бесед с церковной кафедры. Сам Гейлер из Кайзерсберга, краса немецких духовных ораторов конца средних веков, счел нужным посвятить ведьмам ряд проповедей, где он толкует о них в духе, о котором мы можем составить себе понятие по следующим небольшим отрывкам. Не надо думать, просвещает Гейлер людей, которые по скудости своего образования не имели никогда случая заглядывать в схоластические трактаты, чтобы ведьмы сами могли производить то, что они производят. Дело тут обстоит иначе.
Бес заключил с иными из людей договор и дал им слова и знаки. Стоит им сделать знак и произнести слово — и бес готов исполнить, чего они желают. Так что бес производит колдовские деяния в угоду ведьмам. Возьми пример, и ты это поймешь. Когда ведьма хочет навести бурю или град, она берет метлу, становится в ручей и метлой перекидывает воду себе через голову: так и выходит град. Однако от перебрасывания воды через голову и от слова град пойти не может. Но бес, лишь только он завидит такой знак и заслышит слово, там в воздухе и в ветре принимается ведьме помогать и поднимает бурю. Да, скажет иной, а я этому вовсе не верю. Я верю, что, стоит мне перекреститься, и нет мне до ведьм дела. Не могут они этого. Вот неразумные речи. Мы же своими глазами видим, что это в самом деле бывает. Конечно, не они это делают — это правда, — делают это не они, но бес в угоду им может это производить, раз он видит знак и слышит слово, которому он их научил…
Ну вот, ты спрашиваешь меня: как должен я об этом думать? Могут ли ведьмы иссушать коров и вынимать у них молоко, так что те не дают больше молока? И могут ли они доить молоко из топорища или из шила? Я говорю: да, с помощью беса они все это могут. Как же это выходит? В природе существует известный закон, что бес может вещественные предметы переносить с одного места на другое с помощью свойственной ему силы, полученной им от Всемогущего Бога. Так, бес способен большую скалу перенести, как перышко… Отсюда и выходит, что когда ведьма сядет на вилы, смажет их и скажет нужное слово, то она едет, куда хочет. Не в вилах тут, конечно, сила и не в мази: делает это бес, который везет ведьму на вилах, как только заприметит свое таинство и свой знак. Так же обстоит дело и с коровами. Молоко есть вещественный предмет, а, как мы сказали, бес с попущения Божия может любой вещественный предмет переправить с одного места на другое. Итак, бес может вынуть молоко из коровы, извлечь его из се тела и перенести в другое место, раз он завидит сделанный ведьмой знак. И когда ведьма воображает, будто она доит топорище, бес может в одно мгновение перенести туда молоко и лить ей в подойник. А так как он остается при этом невидим, то ведьма и думает, будто молоко бежит из дерева или из топорища.
