В действительности оказывается, что сложность социального устройства и устройства языка никак не коррелируют друг с другом. Люди, применяющие лишь примитивные технологии, не говорят при этом на примитивных языках, как обнаружил я в первый же день, проведенный в племени форе в горных районах Новой Гвинеи. Грамматика форе оказалась восхитительно сложной, — к словам добавлялись послелоги, примерно как в финском, имелись не только единственное и множественное, но и двойственное число существительных, как в словенском, а времена глагола и построение фраз не походили ни на один язык, с которым мне доводилось сталкиваться. Я уже упоминал восемь тонов гласных в новогвинейском языке иау, различия которых не в состоянии уловить профессиональные лингвисты, изучающие этот язык годами. Не можем мы и опровергнуть предвзятое суждение Дарвина, то есть говорить об обратной связи между сложностью языка и сложностью социального устройства, ссылаясь на высокоразвитые цивилизации Китая и Англии, языки которых просты с точки зрения изменения слов: те изменяются мало или вообще не меняют форму (спряжение глаголов и склонение существительных). Французский глагол изменяется намногим более, чем современный английский, и при этом французы считают себя наиболее цивилизованной нацией.
Следовательно, хотя некоторые народы в современном мире продолжают использовать примитивные орудия, ни один из них не сохранил примитивного языка. К тому же, при археологических раскопках находят множество сохранившихся орудий кроманьонцев, но ни одного сохранившегося слова. Из-за невозможности найти это недостающее звено в лингвистике у нас нет того, что могло бы стать самым убедительным свидетельством происхождения человеческого языка. Мы вынуждены подойти к вопросу косвенным путем.
Одним из косвенных способов рассмотрения этого вопроса будет выяснить, сумели ли какие-либо люди, лишенные возможности слышать какие бы то ни было высокоразвитые современные языки, самопроизвольно создать примитивный язык. Как писал греческий историк Геродот, египетский фараон Псамметих намеренно провел подобный эксперимент, в надежде отыскать наиболее древний язык в мире. Фараон отправил двух новорожденных жить с пастухом-отшельником, который должен был воспитывать их, строго соблюдая молчание, а затем слушать, какими будут их первые слова. Послушно выполнив наставления, пастух затем сообщил, что оба ребенка издавали лишь бессмысленный лепет до двух лет, когда подбежали к нему и начали многократно повторять слово «becos». Поскольку это слово на фригийском языке, на котором в те времена говорили в центральной Турции, означает «хлеб», Псамметих, надо полагать, сделал вывод, что фригийцы являются самым древним народом на Земле.
Однако скептики, знакомые с кратким рассказом Геродота об эксперименте Псамметиха, сомневаются относительно того, что условия проведения эксперимента действительно соблюдались столь строго, как это описано. Этот пример показывает, почему некоторые ученые называют Геродота не отцом истории, а отцом лжи. Конечно же, младенцы, выросшие в изоляции от людей, как, например, хорошо известный мальчик-волк из Авейрона, практически лишены речевых навыков и не изобретают, а также не «обнаруживают» языков. Тем не менее один из вариантов эксперимента Псамметиха в современном мире проводился уже десятки раз. В этом варианте целые популяции детей слышали вокруг себя речь взрослых, грубо упрощенную и нестабильную форму языка, в некотором роде похожую на речь нормальных детей в возрасте примерно двух лет. Затем у этих детей начал стихийно складываться собственный язык, намного более развитый, чем коммуникация зеленых мартышек, но проще нормальных человеческих языков. В результате появлялись новые языки, известные как пиджины и креольские языки, которые и могут стать для нас моделью двух недостающих звеньев в эволюции нормального человеческого языка.
Впервые с креольским языком я познакомился, столкнувшись с используемым в Новой Гвинее в качестве лингва-франка языком, называемым неомеланезийским, ток писин или пиджин-инглишем. (Последнее название дает нам неверное представление об этом языке, так как неомеланезийский является не пиджином, а креольским языком, выросшим из развитого пиджина, — разницу между этими понятиями я объясню позже; и это только один из многих независимо развивавшихся языков, также ошибочно называемых пиджин-инглишем.) В Папуа—Новой Гвинее, при площади, примерно равной площади Швеции, насчитывается около 700 местных языков, но ни на одном из них не говорит более трех процентов населения. Не удивительно, что потребовалась лингва-франка, и она сложилась после прибытия сюда англоговорящих моряков и торговцев в начале 1800-х годов. В наши дни неомеланезийский служит в Папуа—Новой Гвинее не только широко используемым языком общения, но и языком газет, радио, обучения в школах, парламентских обсуждений. Объявление, приводимое в приложении к этой главе, позволяет получить представление об этом языке, сложившемся столь недавно.
Прибыв в Папуа—Новую Гвинею и впервые услышав неомеланезийский, я отнесся к нему пренебрежительно. Он показался мне многословной, лишенной грамматики детской речью. Я стал говорить на упрощенном английском, так, как, по моим представлениям, говорят маленькие дети, и с огорчением понял, что новогвинейцы меня не понимают. Мое предположение, что слова в неомеланезийском означают то же самое, что и родственные им английские слова, ставило меня в неловкие ситуации, особенно когда я попытался извиниться перед женщиной в присутствии мужа, что нечаянно ее толкнул, и оказалось, что неомеланезийское слово pushim означает не «толкнуть», как английское push, а «иметь половой контакт».
В неомеланезийском грамматические правила оказались столь же строгими, как и в английском. Это гибкий язык, позволяющий выразить все то, что можно сказать по-английски. В нем даже возможно выделять различные понятия, которые невозможно выразить на английском, не прибегая к неловким парафразам. Так, например, в английском местоимении «мы» сливаются два разных по сути понятия: «Я плюс ты, с которым я разговариваю», и «Я, плюс один или более других людей, исключая тебя, с кем я разговариваю». В неомеланезийском два этих разных значения выражаются словами yumi и mipela, соответственно. Когда я уже несколько месяцев говорил на неомеланезийском, при встрече с англоговорящим, который использует слово «мы», я часто ловил себя на мысли: «Подразумеваете ли вы и меня, говоря “мы”?» Обманчивая простота неомеланезийского и обнаруживающаяся на практике гибкость происходят отчасти из его словаря, отчасти из грамматики. Его словарный запас основан на небольшом числе слов-основ, значение которых меняется в зависимости от контекста и метафорически расширяется. Так, например, неомеланезийское слово gras может означать «трава», как и английское grass (gras bilongsolwara, то есть «трава в соленой воде», означает водоросли), а может и — «волосы» (так что man i no gat gras long head bilong em означает «лысый»). To, как образовано неомеланезийское словосочетание «banis bilongsusu», означающее бюстгальтер, еще более ярко показывает, насколько гибок основной лексический запас этого языка. «Banis» означает «ограда, защита», и происходит от соответствующего английского слова «fence», изменившего огласку в силу того, что жителям Новой Гвинеи с трудом даются наши согласные и группы согласных типа «пс». Слово «susu» происходит от малайского слова, означающего «молоко», — значение слова расширилось и стало включать также и грудь. В этом своем значении слово участвует в образовании таких слов и словосочетаний, как «сосок» (ai [eye, глаз] bilong susu), «девочка-подросток» (i no gat susu bilong em), «девушка- подросток» (susu i sanap [стоят]) и «стареющая женщина» (susu i pundaun pinis [опускаются, заканчиваются]). Сочетание двух корней дает «banis bilong susu» — дословно «ограда для удержания груди», тогда как «banis pik» означает свинарник, то есть ограждение, где держат свиней (pigs).
Грамматика неомеланезийского кажется обманчиво простой в силу того, что некоторые явления в ней отсутствуют или выражаются через многословные описания. Среди отсутствующих элементов можно назвать такие, казалось бы, стандартные грамматические явления, как множественное число и падежи существительных, окончания глаголов, страдательный залог глагола, а также большинство предлогов и времен глагола. Но все же во многих других отношениях неомеланезийский намного превосходит упрощенный язык младенцев и крики зеленых мартышек, — в частности, в нем присутствуют спряжение, вспомогательные глаголы и местоимения, а также имеются своеобразные способы передачи наклонения и вида глагола. Это нормальный, сложный язык, имеющий иерархически организованную структуру фонем и слов. Неомеланезийский настолько хорошо обеспечивает иерархическую организацию словосочетаний и предложений, что предвыборные речи новогвинейских политиков могли бы соперничать с написанной на немецком языке прозой Томаса Манна по изысканной сложности структуры.
