Обыкновенно характеристику великоруссов проводят либо по отношению к малоруссам, либо к финским инородцам; но о последних лишь в недавнее время наши сведения начали существенно пополняться. Да и по сравнению с малоруссами дело ограничивается обыкновенно более внешними, бросающимися в глаза различиями, как например, в бороде и прическе (отсюда народные взаимные прозвания «хохлов» и «кацапов», ныне, впрочем, утратившие свое прежнее значение, так как чубы уже оставлены малоруссами, которые местами отпускают и бороду). В костюме — мужском: у великоруссов — пестрядинная, белая, ситцевая или кумачная, навыпуск рубаха, с косым воротом, с ластовицами и подоплекой (подкладкой до половины туловища), узенький пояс под брюхо, и полосатые или плисовые порты; на ногах — лапти, сапоги, коты или валенки; сверху — армяк, сермяк, кафтан, с подпояской или кушаком, часто также жилет, поддевка, а зимой полушубок или тулуп; на голове — войлочная шляпа (гречневик), картуз, шапка или малахай. У малоруссов — белая, холстинная рубаха, с прямым воротом, с маленьким стоячим вышитым воротником, иногда еще, у парубков, с яркой лентой, заправленная в широкие шаровары, которые, в свою очередь, заправлены в тяжелые чоботы и перетянуты широким цветным поясом; сверху — свитка, кобеняк или кожух; на голове высокая шапка решетиловских смушек, у парубков — белая или, летом, соломенная шляпа с полями. В женском костюме: у великорусских женщин — белая рубаха с короткими и широкими, собранными на концах, рукавами, цветной сарафан или понява, шушун, душегрейка или шугай, передник, шубка с сборками назади, или длинная шуба с откидным овчинным воротником; на голове платок с завязанными напереди или назади концами или, особенно в прежнее время, кокошник, кичка, сорока — разнообразных форм, смотря по местностям, или меховая шапка особого покроя; наконец, ожерелье, бусы, запястье, серьги. У малороссиянок — белая рубаха, вышитая по подолу и рукавам красной и синей бумагой, плахта (род юбки) и запаска (передник), с широким поясом, гирсет (безрукавка) и свитка; на голове очипок, повязь, ленты и цветы или платок; ноги или босые, или в черевиках, или сапогах с подковами; для украшения — монисто и серьги. В жилище: у великоруссов — бревенчатые избы с тремя-двумя окнами на улицу, иногда еще «волоковыми» (без стенок), прежде часто и с топкой «по-черному», но теперь обыкновенно с трубой, с двускатной крышей, соломенной или тесаной, украшенные иногда снаружи резьбой («коньками» на князьке и проч.) ил расписными оконницами и карнизами, располагаемые обыкновенно в один или два ряда вдоль улицы, имея на противоположной стороне или позади амбары, за ними — сараи, и далее — овины; изба чаще в одно жилье, из сеней и жилой комнаты, реже из двух — белой и черной (зимней), соединенных сенями, с подпольем или подклетьем, иногда еще со светелкой; в связи с избой двор, с воротами и навесом и с надворным строением (хлевом, стойлами, мшанниками), обыкновенно не особенно опрятный, как и самая изба; около избы — огород и редко плодовый сад. У малоруссов — хаты или мазанки, крытые соломой и обыкновенно заботливо выбеленные внутри известью, разбросанные в беспорядке вдоль балок и летом тонущие в зелени, окруженные садами, огородами с цветами и плодовыми деревьями, что вместе с белеющей на возвышенности церковью, ветряными мельницами, колодезными журавлями, расстилающимися кругом нивами, бахчами, пасеками, степью и разбросанными кое-где деревьями, придает селениям часто большую живописность. В пище: у великоруссов, главным образом — ржаной хлеб, щи, похлебка, гречневая каша, картофель, огурцы, квас, изредка мясо, пироги, блины и т. д.; у малоруссов, кроме ржи, еще пшеница, кукуруза, сало, борщ, галушки, вареники и т. д. Все подобные различия обуславливаются отчасти влиянием природы и климата (напр. на юге, в степи, и великорусс живет в мазаной хате и имеет надворные постройки из плетня; точно также там, где много пшеницы, он предпочитает пшеничный хлеб черному), отчасти различными для обеих народностей культурными влияниями, отчасти, наконец, различием темперамента, характера, чувства, вкусов, унаследованных от далеких предков и развивавшихся при различных условиях, Это различие духовного склада выражается и в характере песен и музыки, и в отношении к природе и к религии, и в семейном и общественном быту, и в развитии промышленности и торговли, и в народных типах и идеалах. Но, при проведении здесь параллелей, особенно при недостатке точных детальных наблюдений и исследований, необходимо быть очень осторожным, чтобы не придти к слишком односторонним и поспешным выводам и не пропустить имеющихся аналогий и сходств.
По отношению к песенному творчеству, уже Бодянский (в 1837 г.) доказывал, что южно-русская народная поэзия представляет совершенную противоположность с поэзией северно-русской. В песнях великоруссов заключается глубокая унылость, мрачность, покорность судьбе, томность и «какое-то раздолье и плавная протяженность», обусловливаемые, по мнению Бодянского, влиянием суровой, бедной, однообразной природы. Великорусс редко передает природе свои жалобы, чувствования, думы; его взгляд, так сказать, скользит по природе, не проникает вглубь; оттого описания его поверхностны, как бы мимоходом набросаны; всего чаще он предается забвению, хочет растеряться в своих протяжных, заунывных звуках и переливах, в полном смысле слова — «заливается»; отсюда же и «отрицательные сравнения, столь любимые, повсеместные в песнях северно-русских». «Историческими песнями великороссиянин небогат… Он охотнее остается в своем семейном кругу… Но всего чаще предается глубокому унынию, или же, с тоски, беззапретному разгулу, просторному раздолью, отчаянному самозабвению, и, стараясь отделиться от окружающего его, ищет потеряться в протяжных плавных звуках, потопить в них и свое горе, и себя-горемыку. Это — поэзия повествовательно-описательная». Совсем другое, по Бодянскому, поэзия южно-руссов, малороссиян, переживших бурную историю, постоянно боровшихся с ордами азиатов, с татарами, турками, поляками, выработавших себе такие исторические явления, как казачество и «гайдамацство». В поэзии их слышится горькая жалоба на судьбу, глубокая тоска, недовольство своим жребием; ладе в песнях веселых, гульливых, шуточных — замечается примесь грусти и кручины. Изложение везде почти драматическое, и в этом отношении они единственны в своем роде и стоят выше песен всех прочих славян. Кроме того, они выше прочих и своей музыкой, напевом, поэтическим языком, стройным и разнообразным ритмом; «песня — дневник малороссиянина, в который он вносит всё, что ни мыслит, ни чувствует, ни делает». Описания в них лишь эпизодические, «всегда притом удивительно согласные с природой» и «употребляемы лишь для точнейшего, сильнейшего выражения душевных чувств»; «напротив, всюду порыв страсти, сжатость, лаконизм выражения, простодушие, естественность, особенная нежность и сила чувств», тогда как в песнях северно-русских (по замечанию Максимовича) «больше искусственности, некоторого рода произвол, желание прикрас». «Сравнения в малорусских песнях почти всегда положительные», а не отрицательные, как у великоруссов. «В великорусских песнях», — замечает Костомаров, — «есть тоска, раздумье, но нет почти той мечтательности, которая так поэтически пленяет нас в южно-русских песнях». Участие природы, столь необычайно сильное в песнях южно-руссов, очень слабо в великорусских; «даже любовное чувство редко возвышается здесь над материальностью», тогда как в малорусских «достигает высочайшего одухотворения». «Историческое воспоминание в великорусских песнях сейчас обращается в эпос и превращается в сказку, тогда как в песнях южно-русского племени оно более удерживает действительность и часто не нуждается в возведении этой действительности до эпоса для того, чтобы блистать силой роскошной поэзии». Лучшими великорусскими песнями Костомаров склонен был считать разбойничьи, в которых он усматривал «ту же стихию общинности, то же стремление к воплощению государственного тела, какое находим во всем проявлении исторической жизни великорусского племени».
Во всех этих замечаниях писателей малорусского происхождения есть, конечно, немало верного; тем не менее, эти исследователи не могли избежать некоторого пристрастия к своей народности и некоторого недостатка объективизма по отношению к народной поэзии великоруссов. С другой стороны, за последние десятилетия материал по русской народной поэзии вообще значительно увеличился и особенно записано много нового из произведений великорусского песнотворчества. Нашлись и новые, неизвестные ранее исторические песни, и масса духовных стихов, и многочисленные причитания, а в особенности — богатый запас былин так называемого Владимирова цикла, давший благодарный объект для целого ряда ученых изысканий и обративший на себя большое внимание и заграницей. Открытие массы этих былин на великорусском севере послужило даже к подкреплению высказанного ранее мнения о переходе южно-русского, киевского населения на Север и о том, что великорусская народность является в большей степени преемницей древнерусского славянства, чем малорусская, утратившая всякое воспоминание об этой отдаленной киевской старине и явившаяся на опустелые места уже позже, из-за Днестра и Карпат. Но в таком великорусском взгляде проявилась, несомненно, также крайность: богатырские былины, созданные, по всей вероятности, в среде княжеской дружины, могли распеваться и в Новгороде, и в Суздали, и, передаваясь от «сказителя» к «сказителю», распространились, наконец, до Обонежья и Сибири, где, в этих отдаленных, менее затрагивавшихся историей уголках, успели лучше сохраниться, чем в более оживленных и скорее забывавших старину центральных местностях. С другой стороны, более тщательные наблюдения показали, что отрывочные отголоски былинного эпоса сохранились и на юге, только они померкли здесь пред близкой и глубже отразившейся в народе исторической стариной — эпохи казацких войн и борьбы за веру и народность.
