Взлетели. Справа мелькнули тонкие гусиные шеи кранов Осетровского речного порта, ажурная скобка железнодорожного моста через Лену. Дальше, белой лентой петляя по косогорам, потянулась Байкало-Амурская магистраль. Буквально перед Новым годом по ней прошел первый рабочий поезд.
…Мы летели вдоль Лены на север, оставляя чуть слева Полярную звезду. На экране локатора уже появился Витим, после него мы должны начать снижение. В кабину пришла Ольга Рыжикова, озабоченно сказала:
— Там нашей пассажирке плохо. Ну, этой самой, — Ольга неопределенно помахала рукой, — которая должна родить. Вы, пожалуйста, вызовите «Скорую помощь».
Я согласно кивнул головой. Ольга постояла еще немного и ушла обратно, озабоченная и строгая. Может быть, ей показалось, что я недооценил ситуацию, отнесся к сказанному чересчур спокойно.
Я смотрел на приборы и мысленно вспоминал лето семидесятого года. Мы прилетели тогда в Карам за больной, которую должны были привезти из Юхты. Стояла жара, прибрежный тальник выглядел увядшим, солнце помяло листья, испачкав их серебристо-белой пудрой. Неподалеку, за поскотиной, дремал поселок — посеревшие от времени избы на берегу реки. С аэродрома доносило пряные запахи скошенной травы.
Вскоре по деревенской улице, распугивая кур, проехала санитарная машина, свернула с дороги и, переваливаясь из стороны в сторону, покатила к самолету.
Больная оказалась роженицей. Пассажирка заметно трусила, с опаской посматривала на нас: уж очень молодые, небось неопытные летчики. Несмело подошла к трапу, тяжело ступая опухшими ступнями. Вслед за ней из кабины «Скорой помощи» выпрыгнула девчонка, неловко взмахнула руками и, смущенно улыбаясь, помогла женщине сесть в самолет. Я занял свое место. Даже сквозь брюки дерматиновое кресло обожгло тело — жара.
Я привык к этой кабине, как привыкают к своему дому, кровати, любимому стулу. Ноги легли на педали, словно в домашние тапочки, и шум мотора был так же привычен, как стук собственного сердца. Глаза не путались в массе приборов, тумблеров, а сразу находили необходимое в данный момент.
Подрулив к поскотине, мы взлетели против ветра в гору, стараясь держать максимальную скорость набора высоты, но все равно через несколько секунд поросший деревьями склон надвинулся едва не вплотную. Макушки сосен, казалось, вот-вот начнут цеплять крылья, и я невольно потянул штурвал еще на себя. Самолет, задрав капот, лез в гору, мелко подрагивая. Но вот и вершина.
Едва перетянув гору, мы неожиданно попали в дождь; лобовое стекло начало сухо потрескивать, словно кто-то сыпал жменями просо, в кабине резко запахло паром. Потом самолет вновь выскочил на чистое место. С крыльев, истончаясь, срывались последние капли дождя, но справа к Киренге надвигалась огромная, вполнеба, фронтальная грозовая туча. Белоснежная макушка ее вознеслась километров на двенадцать, а угольно-черное брюхо осело на гольцы. Было что-то зловещее в этой громаде. Изредка ее освещали вспышки, точно между гольцами возникало короткое замыкание. Справа путь на озеро Тырка был свободным.
Самолет побалтывало, хотя я изо всех сил старался хоть немного умерить его «кивки», чтобы пассажирам было легче.
Через полчаса пролетали Мурынью, слева осталась крохотная деревушка со звучным названием Чининга. Впереди уже замаячило оловянное зеркало озера. Стали попадаться облака, из которых серой пряжей до самой земли тянулся дождь. Некоторое время мы еще находили между ними свободные коридоры, пока не натолкнулись на черную стену. По крыльям и стеклу опять поползли нитки дождя. Я развернул самолет в сторону. По стеклу вдруг, вспыхнув, побежал огненный «бесенок», в наушниках раздался сильный треск. В следующий миг я уже не видел ничего, словно у меня расплавились глаза. Только через некоторое время смог различить приборы, но по зрачкам вновь резанула огненная полоса…
Оставалось еще полчаса полета. Вдруг сзади раздался тягучий стон, переходящий в крик. Я оглянулся и увидел, что роженица, закрывшись синим плащом, безумными глазами смотрит вверх:
— Ох, смертушка! Погибели нет на мужиков! Ой, умираю!
— Боже мой, что делать? — запричитала сопровождающая ее девчонка.
За время работы в санавиации я привык иметь дело с подобными пассажирами. У Володи Поживалова, говорят, одна женщина родила прямо в самолете. Это легко сказать, но упаси бог, чтоб такое случилось у тебя.
«До ближайшего аэродрома еще сто километров, — лихорадочно соображал я. — Нужно что-то делать. Но что?»
Роженица продолжала глухо стонать, и тогда я, повернувшись к девушке, крикнул:
— Если начнутся роды, принимай здесь; под нами тайга, сесть негде, через двадцать минут будем дома, я вызову «Скорую».
— Я… я чемоданчик в машине оставила, — тонким плачущим голосом проговорила девушка, — там у меня все инструменты… ножницы пуповину перерезать.
«Хотел бы посмотреть на нее, если сейчас сказать, что забыл заправить самолет бензином», — подумал я. Затем достал из кармана складной нож:
— Вот тебе вместо ножниц.
Женщина перестала стонать. Вцепившись в кресло, она испуганно поглядывала то в окно, за которым свирепствовала гроза, то на нас. Очевидно, страх не столько за себя, сколько за жизнь будущего ребенка сковал ее на время. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», — думал я, выбирая между облаками свободные коридоры.
Мы сели в Качуге, где нас уже ждала «Скорая помощь». Больше я не видел той женщины, хотя мне передавали, что у нее родился мальчик и она назвала его моим именем…
…Земля погрузилась в сон. Эфир стих и вскоре почувствовалось, как давят на голову наушники. Они уже казались ненужными, хотелось снять их и повесить на крючок. В монотонном гуле двигателей, в мягком подсвете приборов ощущалось спокойствие. На экране локатора медленно ползла зеленоватая картинка земли. Скоро должен был показаться Ленск. Штурман рассчитал данные для захода, мы начали подготовку к посадке, но уже на снижении ленский диспетчер встревоженным голосом сообщил:
— У нас погода ухудшается, туман откуда-то наносит.
Дядя Коля насторожился, посмотрел на топливомер. В Усть-Куте мы на земле израсходовали триста килограммов керосина, а тут еще закон бутерброда — ветер на высоте оказался не боковым, а дул строго в лоб. На полет до Ленска мы затратили на пятнадцать минут больше, чем рассчитывали. Когда подлетели к аэродрому, там был сплошной туман, видимость — пятьдесят метров. Я взял курс на Мирный. Перед этим Барабанов принял погоду других аэропортов. В Нюрбе — туман, в Олекминске — туман, в Мирном — высота нижней границы облаков сто десять метров. Нечего сказать, подложила нам погодка свинью.
Подобные ситуации, когда вдруг закрывается аэропорт назначения, в авиации случаются довольно часто. Меня взволновало другое: туман появился неожиданно, синоптики его не прогнозировали, и захватил огромное пространство. А топлива у нас оставалось только-только. Если закроется Мирный, лететь будет некуда. Я чувствовал, как в меня входит щемящее чувство пустоты, когда все совершается помимо твоей воли: нельзя даже увеличить скорость, иначе сожжем весь керосин. У нас в любом полете предусмотрен так называемый запас топлива, предназначенный для подобных случаев, но кто знал, что все обернется столь скверно. Внизу ползла редкая тайга, пустынная, мертвая, точно мы летели над незнакомой планетой. В низинах серой слизью растекался туман.
— Мирный закрылся, — словно еще не до конца веря тому, что услышал, выдохнул Барабанов.
Я оглянулся: в глазах у штурмана плясала растерянность. Барабанов делал всего третий самостоятельный рейс, в такой переплет попадал впервые.
— Пойдем в Нюрбу. Там погода улучшается, — решил я. — Видимость семьсот метров, уточни курс.
Барабанов торопливо зашуршал картой.
— До Нюрбы двести пятьдесят километров, — определил он через несколько секунд.
— Еще двести пятьдесят километров на север, — как-то вскользь отметил я. — Главное, чтобы каждый сейчас делал свое дело без паники, тогда все будет нормально.
Вадик быстро перестроил радиокомпас на приводную станцию Нюрбы. Дядя Коля пощелкал переключателем топливомера.
— Командир, горючки еще на пятьдесят минут, — громко сказал он и уже тише добавил: — Я в Усть-Куте плеснул лишних двести литров. Чувство у меня было. — Он ткнул себя в грудь коричневатым от въевшихся масел пальцем.
Я благодарно посмотрел на бортмеханика. Расчет топлива расчетом, а когда есть запас, как мы иногда говорим, заначка, то дышать все-таки легче.
В эфире чувствовался переполох. Кроме нас, в воздухе находилось еще несколько самолетов: одни взяли курс на Усть-Кут, другие, как и мы, шли в Нюрбу. И, судя по всему, топливо у них тоже было на пределе.
Вновь пришла Ольга, постояла немного, привыкая к полутьме кабины.
