цитировали, она ясно демонстрирует априорную позицию — отказ признавать за шелестом, хрустом, стуком достоинство, качество специфического восприятия.
Как бы свободно не интерпретировались эти слова, они обозначают довольно очевидные явления. Можно задуматься о том, называть ли что-то хрустом или потрескиванием, но то, что объединяет эти слова (скопление мелких сложных импульсов в верхних частотах, приближенных во времени, но с непериодическим, случайным ритмом и т. д.), сомнений не вызывает. Как и тот факт, что их невозможно перепутать со «стуком» или со «звяканьем», подобно тому как никто не спутает «хлюпанье» с «гулом».
Никому кроме литераторов не придет в голову сказать — или написать в научном исследовании или эссе, пусть даже посвященном восприятию звука, — о музыке Равеля или звуке в фильме, что в них слышно позвякивание, хотя это довольно точное и специфическое слово. Производится ли оно прикосновением чайной ложки к чашке, нотой, исполненной на челесте или синтезаторе, звяканье — звуковое явление, характеризующееся расположением тональной массы в верхнем или средне-верхнем регистре, уменьшенным образом-весом (мелкий масштаб), формой удара-резонанса и очень отчетливой и ясной атакой. Если хотите ономатопею из французского языка, очень хорошо подходит французское слово ding. Это слово, которое все понимают, когда оно встречается в книгах, но с тех самых пор, как мы читаем курс о звуке, мы ни разу не слышали, чтобы кто-то из студентов вдруг сказал: «Это позвякивание». Самое большее, скажут, что это удар или звон.
Моя гипотеза состоит в том, что требование словесной точности — важнейшее средство совершенствования и культивирования восприятия, способ воспитать более ответственное слушание. Именно она позволяет нам быть не объектом, а субъектом наших ощущений, говорить о них и брать на себя ответственность за свои слова.
Но эта словесная точность бессмысленна и приведет к появлению жаргона, если не извлечет максимальную пользу из уже существующей лексики, которая дремлет в книгах.
Возможно, эта лексика окажется ненадежной, полной двусмысленностей и неопределенностей, восходящих к эпохе, когда звук еще не фиксировался, не возникал без «причины» и не был доступен для многократного прослушивания. Но сначала необходимо произвести инвентаризацию этой лексики.
Мы напрямую занялись этим вопросом, чтобы при помощи словарей сделать выборку соответствующей лексики из некоторого числа научных или литературных текстов разных эпох, и заметили, что таких слов гораздо больше, чем принято думать. Проблема в том, что они входят в так называемый пассивный словарный запас.
Моя работа по инвентаризации слов, обозначающих звуки, во французском и некоторых других языках опиралась на сотни текстов, книг и источников и показала, что они дополняют друг друга. Французский язык может иметь больше слов для обозначения одного типа звуков, какой-то другой язык — для другого. Почему бы тогда не создать международный лексикографический запас?
Если в английском языке есть слово, более четко и ясно обозначающее тот или иной аспект звука, а во французском для него нет аналога, возможно, следует позаимствовать это слово из английского. Правило, по которому прежде чем описывать звук, нужно выяснить, не существует ли для него его слова, пусть даже приблизительного, и какое слово из имеющихся подходит больше, какое более однозначно, — это правило, заставляющее работать восприятие, потому что оно заставляет выбирать. Это требование, безусловно, идет вразрез со множеством тенденций, которые констатируются и даже намеренно насаждаются в современном обществе — пестуемых рекламой тенденций использовать весь ореол коннотаций слова, искать максимально неоднозначные слова.
5.2. Пересечения неизреченного образуют сетку
Очевидно, что поиски адекватного слова порождают неудовлетворенность, смешанную с реальным удовольствием от именования, которого не дает нотная запись — как правило, грубая и неполная. Мы имеем в виду, что поначалу, вооружившись терминами «стрекотание», «шуршание», «импульс», которыми мы время от времени пользуемся, мы испытываем гордость, а затем замечаем, что отнюдь не все можно ими назвать. Они начинают нас раздражать, нам кажется, что мы упускаем что-то важное или, наоборот, пускаемся в излишние уточнения. К тому же, что толку, что мы можем обозначить словом «импульс» короткий звук, который, как нам казалось, мы прекрасно распознавали и изолировали и до того, как узнали, как он называется? Не являются ли предметом нашего любопытства скорее звуки с долгой длительностью, для которых не применяются или плохо подходят шефферовские термины, и не возникает ли искушения указать на пробелы или неудачи в любом именовании?
На самом деле мы не правы, потому что именно слово «импульс» позволяет постепенно осознать то, что им не является. Наша неудовлетворенность конструктивна и означает, что мы действительно кое-что уловили. То или иное слово, представляющее, как кажется, относительный интерес, вроде слова «зернистость» (потому что у большинства звуков зернистости нет), заставляет прислушиваться к тому, что есть там, где нет зернистости, задаваться вопросом о том, значимо ли его отсутствие для восприятия и т. д.
Каждое слово несет в себе собственное неизреченное, то, что оно не именует, свою структурирующую ось. И пересечение этих вербальных лакун создает сетку восприятия, мало-помалу организуя и выстраивая его.
5.3. Путешествие в двуязычие: история мухи
Возьмем конкретный язык, французский, а в нем все существительные с суффиксом — ment, которые могут применяться к восприятию звуков. У них разный статус, разный смысл и узус. Одни, как grésillement (хруст, стрекотание), почти всегда относятся к восприятию звуков. Другие, как frottement (шуршание в результате трения), относятся не только к слуху, но и к некоторой деятельности или движению, которые не всегда бывают звуковыми.
Возьмем слово bourdonnement (жужжание), часто использующееся во французской литературе для описания насекомых. «Залетела муха». Эта фактическая (даже не звуковая) нотация у Гюго вызвала у нас при чтении воспоминание о жужжании153. Но вот мы читаем у Сент-Экзюпери в сцене, в которой герой входит в комнату: «Les mouches grésillaient» (мухи стрекотали)154. Стрекотали? Действительно, мухи, упрямо бьющиеся о стекло, издают высокий звук, более близкий к резкому и отрывочному стрекотанию, чем к жужжанию, более низкому и непрерывному. Сент-Экзюпери с точностью, свойственной писателям, пробудил наше восприятие.
Еще один метод изучения — путешествие в двуязычие. Возьмем франко-немецкий и немецко-французский словарь Larousse 1963 года и посмотрим слово bourdonnement. Мы увидим большой список переводов: das Schwirren, das Brummen, das Dröhnen. В нем также будут существительные на Ge-, указывающие на множество человеческих голосов: das Gesumme, das Gemurmel. А также мы увидим нюансы, на которые указывают глаголы: brummen, summen, schwirren, schnarren, schnurren, surren, sausen, brausen! Нам остается только поискать цепочки слов.
В немецко-французской части словаря brummen переводится как bourdonner, grommeler, grogner, maugréer, bougonner, murmurer (жужжать, хрюкать, бурчать, ворчать, брюзжать, шептать) со следующими примерами: «Die Fliegen brummen» (мухи жужжат), «Die Glocke brummt»
