И тогда в ситуацию вмешалась якудза. Вот деньги, подумайте, а мы зайдем завтра. Оставьте это место в покое и постройте себе изакайя и рестораны в другом месте. Возьмите десять миллионов, возьмите двадцать, мы придем еще. Смотрите, мы ведь ничего не ломаем, мы — не американская мафия. Возьмите деньги и идите, стройте себе новые места, Токио — большой город. Мы ничего не ломаем, но будем приходить к вам каждый день, с обнаженными руками в наколках, не скрывая, кто мы. Мы ведь хорошо себя ведем, правильно?
Юки смотрит на девушку в оранжевом, всегда на одну и ту же девушку, которая неизменно одета во все оранжевое. Она отводит взгляд и тушит сигарету в розовой пепельнице. Она всегда сидит в одном и том же темном углу. И здоровяк Фудзита в черных очках всегда ждет ее внизу. Юки мне ничего не рассказывает, и я не спрашиваю.
Юки и я готовим прилавок в Сугамо к открытию. Я подаю воду, учусь готовить соус, расставляю бутылочки с саке. И спрашиваю Юки о якудза.
Он вздыхает:
— Я пока не якудза. Я не хочу быть якудза, но, наверное, стану. С людьми из семьи я чувствую себя лучше всего, даже если они и не читают книг. Я не преуспел ни дома, ни в учебе. Я даже не преуспел в магазине, и у меня нет ни гроша за пазухой, несмотря на то что я работаю здесь. Я нахожусь здесь, потому что они дали мне эту работу. Они охраняют меня и хорошо ко мне относятся. И они лучше тех людей, которые зовутся законопослушными. Может быть, когда-нибудь я и стану якудза. Посмотрим. Еще год-два. Я боюсь их, но в то же время очень им симпатизирую, хотя люди они тяжелые. Они люди, идущие до предела, а я — нет. Но они — самые лучшие мои друзья, и других у меня нет. И кроме всего прочего, они дают мне ответы на вопросы, намечают мне путь, открывают передо мной возможности. Может быть, однажды наступит другая жизнь, кто знает? Я боюсь себя, боюсь своей одержимости. Если стану якудза, то пойду до предела, и я боюсь этого. Ведь их называют людьми беспредела, гокудо. Я боюсь их, но уже почти поглощен ими…
Он снова вздыхает. Смотрит на меня.
— Я скиталец, — говорит он мне.
— Я тоже, — говорю я.
— Я скитаюсь между мирами.
— Я тоже, — говорю я.
— Поэт, в честь которого меня назвали Юкихирой, написал однажды, тысячу сто лет назад:
Мы дни свои проводим
У берегов морских.
Мы — дети рыбаков, и не иметь нам
Дома, что
Назовем своим мы.
Я делал кукол, изучал литературу и поэзию и играл на гитаре. Изучал управление бизнесом, работал в финансовой компании и в книжном магазине, потом убежал с Хоккайдо, а сейчас торгую едой с прилавка. Я убежал от зла, и люди зла оберегают меня сейчас. Ни одно место не стало мне домом.
— Юки-сан, я тоже не могу перечислить все занятия, которые я сменил, и все места, в которых побывал. Ну и что? Я приехал сюда из Израиля искать то, чего не найду. Нашел ли я дом? Пока не знаю.
— Но ведь ты профессор в университете. Не надо так шутить.
— Чем профессор может помочь тому, что я вижу в твоих глазах? Какая на самом деле ценность того, что я исследовал и опубликовал? Ничего из того, чему я учу в университете, не может победить этот всеобъемлющий страх, когда он приходит.
Я помогаю тебе здесь, с работой, и у меня есть на то свои причины. Юки-сан, мы братья, ты же видишь это, верно?
Он молчит. На скамье рядом с прилавком лежат три книги, два сборника стихов Октавио Паса на японском и на испанском, и третья, на английском, — сборник стихов филиппинского поэта по имени Хосе Гарсия Вилья.
— Ты знаешь, что Пас пишет в стиле хокку и что он перевел дневник Басё под названием «Оку но Хосомити»? Да, я читаю его на испанском. Медленно, правда. Хосе Гарсия Вилья? Когда-нибудь я его пойму. Он рассказывает мне о настоящем, о будущем и о том, какой я на самом деле. Он как будто описывает мою одержимость, он мой великий учитель. Может быть, когда-нибудь в будущем я поеду на Филиппины, чтобы лучше понять его. Прочитай его «Покинутого царя». Прочитай «Я пришел, я здесь». Это стихотворение как будто мое, прочитай его.
Have Come, Am Here20
I will break God’s seamless skull,
And I will break His kissless mouth,
O I’ll break out of His faultless shell,
And fall me upon Eve’s gold mouth.
O the Eyes that will see me,
And the Mouth that will kiss me,
And the Rose I will stand on,
And the Hand that will turn me.
This will be in a time of mirrors.
O the Tiger that will point me,
And the Light that will drown me.
And the Voice that will sing me,
And the God I will dethrone.
This is the death I will stand on.
— Юки?
— Да, как тебе стихотворение?
— Сильно. Тяжело. Почему ты говоришь, что это твой стих?
— Потому что Бог оставил меня. На распятии. А когда я звал Его, Он не откликнулся. Почитай еще. Еще вот это, это тоже Вилья, почитай.
И я читаю.
I can no more hear Love’s
Voice. No more moves
The mouth of her. Birds….
Не слышно более мне Голоса Любви.
Уста ее безмолвны, неподвижны.
И птицы больше не поют.
Слова, когда-то сказанные мной,
Повисли в воздухе.
Когда-то сорванные мной
Цветы завяли все.
Когда-то разожженный мной
Огонь — горит он еле-еле.
И ветра больше нет.
И время больше мне не скажет правды.
Не зазвенят во мне колокола.
Склоняю голову я в одиночестве своем.
О Господи! Я умираю.
— Юки, что с тобой происходит?
— Сэнсэй, Бог покинул меня, и во мне больше нет любви. Это ведь есть в стихах, верно? Что, так трудно понять? И руки мои кровоточат. Ты видишь, нет?
— Расскажи мне!
— Завтра. Как же я могу не рассказать тебе? Завтра расскажу.
Около трех часов ночи я возвращаюсь домой, и на маленькой площадке, на станции Сугамо, я вижу человека с перевернутым зонтом. Он держит его так, как будто это клюшка, и примеряется к несуществующему шару для игры в гольф. Его мелко завитые волосы коротко острижены, на лице черные очки. Он ударяет по несуществующему шару. Странный способ для игры в гольф.
— Найс шот!21 — говорю я ему. Он останавливает движение и переводит взгляд на меня.
— А… — отвечает он, — ты тот самый гайдзин, который крутится у Юки каждую ночь. Так вот запомни. Юки — мой самый дорогой кобун22. Слышишь? Самый дорогой. Он еще не прошел ритуал сакадзуки23, но уже принадлежит к нашей семье. Ты здесь живешь, правильно? А я здесь босс, и поэтому все знаю. Прилавки, бары, турецкие бани — все здесь мое. Вот, возьми мою визитку.
Он протягивает мне визитку, на которой витиеватыми буквами написано:
Семья Кёкусин-кай
Подразделение Симада-кай
Дом Иэяси
Глава дома Иэяси Ясуэ
Роскошная вьющаяся каллиграфия золотыми чернилами.
— Я — Иэяси, и я — босс. Для тебя здесь все открыто. Турецкие бани? Клуб женский? Мужской? Мини-дворец, в котором тело обмазывают медом, а затем слизывают? Все за мой счет. Потому что Юки тебя полюбил. Подумай. Позвони мне в любое время, вот номер моего офиса. Скажи, что ты друг Юки, скажи, что ты друг Иэяси-оябун, босса, и приходи навестить меня. Ты знаешь, что такое якудза?
Я знаю, потому что слышал об этом. Но много ли я знаю?
— Якудза — это если босс говорит на белую стену, что она черная, и значит, она черная. Вот что такое якудза. Якудза — это тяжелая жизнь, но и хорошая жизнь, недетские игры. Сегодня ты здесь большой босс, а завтра — пуууууф! И ты — ничто. Мир беспредела, гокудо. Понимаешь?
Он берет зонт и снова бьет по воображаемому шару в ночь.
Я опять задаю Юки вопросы, но он мягко уклоняется от ответов и сосредотачивается на готовке.
Однажды вечером Юки приходит к прилавку со свежим и глубоким шрамом на щеке, но все равно молчит и ничего не объясняет. Политика, литература, приготовление еды, философия, но только не то, что произошло, только не якудза. Его левый глаз моргает чаще обычного.
— Юки, девушка в оранжевом, кто она?
Молчание.
— Я не знаю.
— Юки, я видел!
Он смотрит на меня, удивленный. Как будто я узрел что-то под его кожей.
Вздох.
— Мне нельзя смотреть на нее.
— Кто она такая? И этот шрам, это как-то связано? Что значит — нельзя? Это ведь свободная страна.
Вздох.
— Не лезь ко мне. Нельзя, и все.
Однажды вечером он не приходит к прилавку. И я понимаю, что у меня нет ни его адреса, ни его телефона. Нет никаких координат.
На следующий день он приходит как обычно и спешно, до того как я успеваю спросить его, говорит мне:
