Состоялся эдакий галоп ничего не значащих фраз и сладких улыбок. В Центр полетела победная реляция: мол, на контакт пошел, не убежал, как заяц в кусты, и это при шумной кампании шпиономании, когда каждого честного советского дипломата подозревали в кознях против Альбиона.
Тут на футбольное поле резво выбежал Центр, который традиционно воевал с резидентурой, всегда учил, выискивал слабину и ставил под сомнение любую инициативу. Центр сделал тонкий пас: действия резидентуры одобряем (ура! ура! значит, старлею в срок дадут капитана!), всё дело представляет огромную государственную важность и поставлено на особый контроль (это означало, что доложено самому председателю КГБ).
К следующему оперативному выезду с коляской в Гайд-парк я уже проинструктировал жену, чтобы она не просто улыбалась, как королева, и сыпала любезностями, но и поговорила с ирландской супругой о политике (к сожалению, сын еще не обрел дара речи, иначе я поручил бы ему разрабатывать детей). Все прошло идеально. Очередное единение душ приняло неожиданный оборот: мы разговорились о западной философии (известно, как рубили мы ее саблями и кололи пиками, скача на славных конях марксизма, хотя никто ничего не читал), и Батлер порекомендовал мне изучить английского философа Уайтхеда.
— У меня есть томик, я сейчас его вам дам. Мы идем домой, не заскочите ли на секунду?
Разумеется, я заскочил и взял томик мудреного автора (много раз открывал и почти тут же закрывал, не в состоянии врубиться в текст), в квартире царил страшный кавардак, Айвон Батлер предложил мне виски, но я отказался и вернулся в семью, дышавшую гайд-парковскими кислородами.
Подробная реляция в Москву. После долгой паузы, вызванной, очевидно, глубокими раздумьями и сомнениями, Центр похлопал резидентуру по плечу и выдал на-гора инициативу: Батлер ведет себя совершенно не так, как полагается чиновнику его ранга и засекреченности, об этом свидетельствуют встречи в Гайд-парке и особенно приглашение домой. Не исключено, что он вынашивает предложение о сотрудничестве с нами. Далее Центр изложил свой дерзкий план: мне следовало пригласить Батлера на уик-энд в приморский городок Гастингс, находившийся рядом с посольским «домом отдыха», куда мы ездили по фиксированному маршруту без предварительного уведомления Форин-офиса, как было положено делать во всех остальных случаях. Предписывалось остановиться в гостинице и там раздавить с фигурантом бутылку водки, не обыкновенной, без которой на Руси нет жизни, а с психотропными примесями. Перед процедурой мне надлежало принять таблетку, которая спасает от выпадения из реальности, исповедей и истерик, приготовиться к искреннему монологу расслабленного Айвона о его истинных намерениях и обо всех загадках английских шифров. Всю застольную беседу записать для страховки и последующего анализа на магнитофон и, конечно, помнить о когтях английской контрразведки, мастерице подкладывать свинью, и потому проявлять повышенную осторожность: может быть, мой новый друг связан с МИ-5[104].
Только после этой депеши с припиской, что вся операция продолжает находиться на личном контролер) у Самого, я смог оценить глубину дьявольской хитрости Центра и хитроумность западни: сначала поддержали, обласкали, затянули в игру, затем поставили невыполнимую задачу: отказаться — расписаться в трусости, выполнять — чистый идиотизм, сопряженный со скандалом. Как будет выглядеть приглашение солидного чиновника в Гастингс на ночь? Уж не и одном ли номере гостиницы мы должны поселиться?[105] Интересно, какие глаза сделают в регистратуре у нас за спиной? Не призовут ли полицию для проверки на «голубизну»? Допустим, приехали, удобно устроились в номере за целебной бутылкой, мой ласковый и нежный зверь принимает первую рюмку. Какой будет эффект? Ведь психотропные препараты одних расслабляют, а других приводят в ярость, и они начинают кусать собеседника, царапать ему физиономию и вполне могут выбросить в окно…
Резидент, как Кутузов, моментально оценил ловушку.
— Будем спускать на тормозах…
Спускать на тормозах мы умели, без этой бюрократической науки не жить. Естественно, у меня и в мыслях не было приглашать жар-птицу в Гастингс (поглаживая по бедру: «Старина Айвон, давай рванем на ночку в отель, порезвимся вволю, мы так устали от работы! Жена не будет против?»). Опускать на тормозах, сохранять хорошую мину при плохой игре, создать непреодолимую преграду из тончайших затяжек и проволочек, а затем мягко отойти от объекта оперативной страсти под стандартным предлогом: клиент не расположен к продолжению контактов. Дело упрощалось наказом Центра во имя конспирации не звонить Батлеру по телефону, а общаться лишь на квакер ских лекциях или во время променадов по Гайд-парку.
В тот вечер у культуртрегеров-квакеров выступал известный советолог Макс Белофф (я тоже мечтаю о двойном «ф», но боюсь, изо рта будет брызгать слюна), я явился в дом на Балком-стрит пораньше и нервно суетился среди гостей в поисках своей жарптицы. Он тихо вошел в зал во время лекции, когда я уже потерял надежду, у меня даже ладони вспотели от волнения: наконец-то! За чаем я подкатился к Айвону, жар ко пожал ему руку и пригласил на «дринк», — это не вызвало у него никаких эмоций. Нашли уютное заведеньице в тихом переулке за магазином «Баркер» на Кенсингтон-Хай-стрит (исторический «Майкл и сапог»), заказали по скотчу и ударились в приятную беседу.
— Извините, я выйду на секунду вымыть руки! — заметил мой приятель, и в этом не было ничего экстраординарного и подозрительного, не мыть же руки прямо за столом? Я рассеянно смотрел на долговязую фигуру, бредущую к туалету, и прикидывал, как живописно распишу наше рандеву в шифровке. Блаженно вытянул ноги, опустил свой неблагородный нос в бокал, пронизанный ароматами редчайшего молта, нежно прикоснулся к стеклу губами, прочувственно провел по нему, чуть цедя волшебную жидкость сквозь зубы, задрал голову к потолку и на миг прикрыл очи, уставшие от длительного созерцания фигуры выдающегося советолога Макса Белоффа.
Когда я раскрыл глаза, то с удивлением обнаружил, что за моим столиком образовалась милая компания: по правую руку маячила небритая, но грозная рожа, по левую — нечто мешковатое и воняющее жареной картошкой. Правда, не могу ручаться за точность портретов: от внезапной форс-мажорной ситуации у меня перехватило дыхание и томительно заныл живот[106].
— Сэр! — послышался патетический голос то ли с неба, то ли из-под земли, не сам ли Вельзевул пожаловал из ада? — Сэр, ваша карьера закончена!
Вот так! — закончена, и никаких гвоздей. Уже не слоняться по любимым паркам и светским салонам, уже не стоять у мамонтоподобных фигур Генри Мура в галерее Тейт, не гнать автомобиль к чистым пляжам в Брайтоне и прогуливать дитя не в Холланд-парке, где вечная зелень перемешана с вечной тишиной, а в скверах района Сокол.
Вещал Мешок с жареной картошкой, а Небритая Рожа подвывала в тон, усиливая психологический прессинг. Я безмолвно слушал (увы, работала не холодная чекистская голова, а скорее ушедшее к динозаврам сердце), сквозь меня, как в форточке во время урагана, пронеслась целая стая мыслей: какие же прегрешения я совершил на Альбионе?!
Собственно, в то время их еще не накопилось. Ничего лишнего и даже отдаленно антисоветского я не говорил, все подарки от англичан сдавал в резидентуру, четко проводил в жизнь четкую линию партии, боролся с искушениями плоти почище святого Антония, чуть ли не пальцы рубил, как отец Сергий.
— Врешь, как последняя собака! — взвился от ярости Кот. — Корчишь из себя интеллигента и романтика, и нет у тебя совести, чтобы рвануть мундир на груди и признаться в Падении! Да, да, в Падении, недостойном приверженца идей Феликса Эдмундовича…
Как тяжело постоянно находиться под зеленым взглядом честного Чеширского Кота!
За месяц до роковой встречи с контрразведкой Лондон осчастливила своим визитом советская киноделегация во главе с симпатичным Львом Кулиджановым. Но не он был предметом моего вожделения, а Она («Заиндевевшая в мехах твоя чертовская улыбка…», этот стих уже потом), самая нежная в мире, признанная красавица, яркая звезда на сером небе моей оперативной работы. И рухнули разом, рассыпались на жалкие кирпичики все мои крепости, голова улетела в огненную пропасть, и я, наверное, дал бы фору по пылкости всем влюбленным на Земле.
В условиях злачной заграницы жаркий роман развивался стремительно: охмуряющий Виндзор с буколическими лугами и уютной Темзой, частные галереи с советскими нетрадиционными художниками, изюминками того времени, легкомысленное кабаре «Уиндмилл», а затем щедрый (по меркам советского дипломата-паупера) ужин в полинезийском ресторанчике «Бичкомер» с обезьянами, питонами, попугаями и львами (за решеткой). Район, естественно, самый фешенебельный, самый светский, самый что ни на есть, и слезы текут по толстым щекам…
