Некоторые неправильности речи объясняются очень благородными причинами, стремлением людей, не слишком хорошо владеющих литературной речью, как можно точнее и лучше подражать ей. Они чересчур стараются и нередко перегибают палку. У них получается то, что языковеды зовут «гиперурбанистическим», то есть «слишком уж городским», произношением. Вместо давно обрусевшего слова «рельсы» начинают говорить «рэльсы»; слово «пионер» произносят как «пионэр»; даже простую «шинель» заменили «изящной» «шинэлью»; выговаривают «рай-и-он» вместо обычного «район», который в правильной речи должен просто звучать как «раён».
Не так давно многие трамвайные кондуктора Ленинграда слово «Финляндский» (вокзал) выговаривали «фильяндский». Это была очень широко распространившаяся неправильность. Конечно, ее всеобщность не сделала ее допустимой. С повышением грамотности среди кондукторов Лентрамвая ошибка эта начала исчезать, и очень хорошо! «Так говорят многие, очень многие!» Но разве следует подражать и подчиняться им? Разумеется, это недопустимо: произношение слов надо устанавливать не большинством голосов, а в соответствии с данными науки, в соответствии с историей нашего языка. Иначе мы его страшно испортим.
Таким образом, обрисовываются две точки зрения на язык и на те изменения, которые каждый день, каждую минуту происходят в нем. Представители одной призывают к бережной охране нашего литературного языка от всевозможных нововведений, от всяких новых слов, новых фонетических навыков и привычек, от какого бы то ни было отступления от языка, который завещали нам великие мастера слова XIX и начала XX века. Другие считают этот взгляд нежизненным и требуют свободы для развития всех явлений, которые словесно создает в языке его творец и хозяин – народ.
Спрашивается теперь: кто же прав, а кто нет? Какая из двух позиций на самом деле полезна для нашего языка, а какая бесполезна или, может быть, даже вредна? Если вы потребуете от меня ответа на эти вопросы, ваши требования будут естественными и законными.
Но, как это ни неожиданно, дать на них прямой и безоговорочный ответ просто немыслимо. Потому что в обеих точках зрения есть и здравые и неправильные стороны. Крайности обеих, безусловно, вредны для развития языка. Если бы которая-нибудь из них возобладала, то язык либо окаменел бы навсегда в своем развитии, либо же литературная речь перестала бы отличаться от породивших ее народных говоров, утратила бы присущие ей рамки и законы и перешла в то состояние беспорядка и хаоса, из которого выбралась давно.
* * *
Вторую опасность можно связать с той же, быстро исчезающей бедой – недостаточной культурой, слабым знанием общерусского языка. Она заключается в том, что великое множество новичков, каждый день все в большем масштабе овладевающих вершинами нашей советской культуры, а значит, и литературным языком, приходит из разных областей страны. А в большинстве областей нередко говорят в быту еще не на общерусском языке, а в значительной мере на областных диалектах.
Писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк рассказывает о недоумении ставшего петербургским чиновником жителя Сибири, когда приехавший земляк произнес перед ним следующую фразу на уже забытом чиновником родном «сибирском» диалекте: «Лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли», и объяснил, что это на чисто русском (только «сибирском») языке означает: «Вчера мы с двоюродным братом неторопливо ехали в отлогую гору верхом, сидя вдвоем на одной лошади».
В этой фразе, конечно, «областные» словечки подобраны с чрезмерной щедростью. Но вы и сами понимаете, что́ получится, если мы будем книги, предназначенные для чтения в любой части нашей великой страны, уснащать то «псковскими» (вроде «мяклыша» – белой бабочки), то «лужскими» (наподобие глаголов «гнетить» – жечь или «достогнать» – догнать) местными словами. Их поймут под Псковом и в Луге, по перед ними встанут в недоумении рязанцы или тверяки-калининцы.
Вместо того чтобы служить средством общения между людьми всех областей, язык наших книг станет серией загадок для каждого человека. Вот почему право на введение таких «местных» слов в общерусский язык мы можем предоставить только крупным мастерам слова – писателям: они знают ему меру и будут делать это лишь там и тогда, где и когда новое слово обогатит, а не затемнит и не засорит общерусский язык.
Опасность засорения языка «диалектизмами», таким образом, не очень велика. Получая образование, сталкиваясь с книгой, газетой, ораторскими выступлениями, каждый из нас начинает стараться «говорить как все» и сам вытравляет из своей речи «областные» словечки своего детства.
Хуже обстоит дело с другим слоем «языкового мусора», с так называемыми «варваризмами».
Еще в середине XVIII века поэт и драматург Александр Сумароков написал небольшую пьесу – «Пустая ссора». В ней действуют щеголи того времени и их подруги, модные дамы. Вот каким языком изъяснялись эти тогдашние «стиляги»:
Деламида. Вы так флатируете мне, что уже невозможно…
Дюлиш. Вы не поверите, что я вас адорирую.
Деламида. Я этого, сударь, не меретирую.
Дюлиш. Я думаю, что вы достаточно ремаркированы быть могли, что я опрэ вас в конфузии…
Деламида. Я этой пансэ не имею, чтобы в ваших глазах эмабль имела…
Русская речь все время перебивается у них иноземными словами, странными гибридами французских корней, немецких суффиксов и русских окончаний: «флатировать» – льстить, «адорировать» – обожать, «пансэ» – мысль, и т. п. Это было как раз в то время, когда русское дворянство «баловалось» французским языком, предпочитая любое родное слово заменить чужестранным.
Сумароков резко возражал против этой порчи русского языка.
Взращен дитя твое и стал уже детина,
Учился, научён, учился, стал скотина;
Французским словом он в речь русскую плывет:
Солому пальею, обжектом вид зовет[132].
И речи русские ему лишь те прелестны,
Которы на Руси вралям одним известны.
И в другом месте:
Другой, не выучась так грамоте, как до́лжно,
По-русски, думает, всего сказать не можно,
И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь
Языком собственным, достойну только сжечь.
Так писал Сумароков в стихах, добавляя в прозе, что «слова немецкие и французские нам не надобны, кроме названия таких животных, плодов и прочего, каких Россия не имеет. Восприятие чужих слов, а особенно без необходимости, есть порча языка…»
Возразить на это нечего. Через семьдесят лет после Сумарокова Пушкин повторил его мысли:
Сокровища родного слова, –
Заметят важные умы, –
Для лепетания чужого
Пренебрегли безумно мы.
Мы любим Муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих…
Порок употребления ненужных иноземных слов – а это и есть «варваризмы» – не исчезал. Он только видоизменялся и принимал другие формы. В XX веке уже никто не «баловался» поминутно французской речью, но возникла мода поминутно употреблять всевозможные «ученые» термины, позаимствованные из чужих языков, причем нередко без достаточного понимания их значения и смысла. Дошло, как это ни странно, своеобразное языковое кокетство и до наших дней. При этом самой худшей формой его и сейчас является употребление иностранных слов, смысл которых неясен говорящему.
В двадцатых годах один завклубом хвастливо приглашал меня в свой клуб, уверяя, что, с тех пор как он начал там работать, клуб стал образцовым, «доведен, можно сказать, до высшего вакуума».
Слово «вакуум» по-латыни означает абсолютную пустоту. Я страшно удивился и не сразу сообразил, в чем дело: клуб был при большом заводе, изготовлявшем воздушные насосы. Инженеры нередко хвалили свою продукцию, замечая, что насосы эти «дают высший вакуум», а незадачливый зав решил, что слово «вакуум» равносильно слову «качество».
Как-то раз мне довелось подслушать разговор в вагоне дальнего поезда. Почтенная дама, желая обрисовать капризный характер своей взрослой дочери, заметила: «Она ничем не довольна. У нее, знаете, муж аллигатор с большим стажем, а она и то ворчит!»
Аллигатор, как известно, вид крокодила. Мы все ахнули, узнав о нашей современнице, которая, как сказочная красавица, была «батюшкой за морского змия выдана»; но скоро все выяснилось: наша собеседница спутала слова «аллигатор» и «ирригатор», то есть «инженер, заведующий ирригацией, орошением земель».
Вот против такого ненужного, бессмысленного и тем более неправильного употребления варваристических терминов возражают и возражали все мастера русской речи[133]. Особенно важно для нас то негодование, с которым говорил об этом В. И. Ленин.