рациональными и универсальными законами. В погоне за всем этим ученые стали жертвой того, что Арендт назвала отчуждением от Земли (не путать с отчуждением от мира), – поиска архимедовой точки опоры, встав на которую, можно надеяться это объективное понимание найти.
Центральным тезисом Арендт стало признание этой позиции противоположной гуманизму. Конечно же, научный подход оказался феноменально успешным как в теоретическом, так и в практическом отношении; пользу, которую он принес человечеству, невозможно отрицать. Но отход от наших земных корней, который сделался отличительным признаком современной науки, привел также и к появлению пропасти между нашими человеческими целями и предполагаемыми объективными механизмами природы. На протяжении почти пяти столетий, утверждала Арендт, эта пропасть углублялась и становилась все более непримиримым вызовом человеческой природе. Она изменяла структуру общества и медленно, но неуклонно превращала отчуждение от Земли – свойственный большей части науки «взгляд ниоткуда», в отчуждение от мира – расторжение связи с миром в целом.
В своем эссе Арендт прямо указывает на этот тупик в сердцевине современной науки и утверждает, что эта парадигма в конечном счете окажется самоубийственной. Интересно, что в поддержку своего тезиса она цитирует одного из основателей квантовой физики Вернера Гейзенберга, который сказал, что «в своей погоне за объективной реальностью человек вдруг обнаружил, что он всегда сражается только с самим собой» [205]. Гейзенберг здесь имел в виду ключевую роль наблюдателя в квантовой теории – тот факт, что сами вопросы, которые мы задаем, влияют на то, как проявляет себя реальность. Характерная для ранней квантовой эры инструменталистская интерпретация квантовой теории, которую он отстаивал вместе с Бором, породила глубокую эпистемологическую загадку. В соответствии с этой интерпретацией физикам посоветовали «заткнуться и вычислять», не заботясь об онтологии квантовой теории. Но Арендт интересовала как раз эта онтология, и она подчеркивает: с приходом квантовой теории наука столкнулась именно с тем, что человечество всегда знало, но никогда не могло наглядно продемонстрировать, – а именно, что гуманисты были правы, беспокоясь о значении и ценности человека в новом мире науки.
Для Арендт запуск первого спутника, событие «по важности не имеющее себе равных в истории», олицетворил эволюцию по направлению к полностью искусственному миру, «технотопу», подвластному человеческой власти и контролю. В своем эссе [206] она пишет: «Космонавта, заброшенного в открытый космос и заточенного в своей опутанной приборами капсуле там, где любой реальный физический контакт с непосредственной окружающей средой означал бы немедленную смерть, вполне можно считать символическим олицетворением гейзенберговского человека – человека, у которого тем меньше шансов когда-либо повстречать что-то, кроме самого себя и созданных им самим предметов, чем настойчивее он стремится при контакте с нечеловеческим миром вокруг себя отказаться от любых антропоцентрических соображений».
По мнению Арендт, эта научно-технологическая гонка, лишенная всех антропоморфных элементов и гуманистических забот, была порочна в самой своей основе. Будь она связана с покорением космоса в надежде на преобразование другой планеты, или с поиском философского камня в биотехнологии, или, наконец, с построением итоговой физической теории, – Арендт считала ее восстанием против условий существования человека, обязательных для нас как обитателей этой планеты:
«Человек неизбежно лишится своего преимущества. Все, что он может найти, – это точка, которая является архимедовой по отношению к Земле; но когда он туда доберется и получит абсолютную власть над своей земной средой обитания, ему потребуется новая архимедова точка, и так ad infinitum [207]. Другими словами, человек может лишь заблудиться в необъятной Вселенной – ведь единственной истинной архимедовой точкой будет абсолютная пустота за ее пределами».
Арендт утверждала, что, если мы начнем смотреть на мир и нашу деятельность в нем сверху вниз, как будто мы находимся за его пределами, если мы начнем при помощи архимедова рычага переворачивать сами себя, то наши действия в конечном счете потеряют свой глубокий смысл. Это случится потому, что мы начнем рассматривать Землю как такой же объект, как и все остальные, перестанем относиться к ней как к своему дому. Вся наша деятельность, от покупок в интернете до занятий наукой, будет сведена всего лишь к данным, которые можно анализировать теми же методами, какие мы используем для изучения столкновений частиц или поведения крыс в лаборатории. Наша гордость за то, что мы можем делать, растворится в некотором виде мутации человеческой расы, трансформируя нас из субъектов планеты Земля в простые объекты. И если эта точка когда-нибудь все же будет достигнута, заключает Арендт свое эссе, «статус человека не просто станет ниже по всем известным нам мерилам, но перестанет существовать». Другими словами, мы потеряем свободу. Мы перестанем быть людьми.
Это парадокс. В наших попытках найти окончательную истину и получить абсолютную власть над своим существованием как людей на Земле мы рискуем стать меньше, а не больше.
В центре аргументации Арендт лежит идея о том, что наука и техника могут только что-то добавить к статусу человека – в той степени, в какой мы хотим быть дома во Вселенной. «Земля – квинтэссенция условий существования человека», – говорит она. Что бы мы ни узнали или ни открыли, что бы ни сделали с миром – все это человеческие открытия и стремления. Неважно, насколько абстрактны или образны наши мысли, насколько далеко простирается их воздействие, – наши теории и действия остаются неразрывно вплетенными в человеческие, земные условия нашего существования. Вот почему Арендт призывает к тому, чтобы научная практика и видение нашего технотопа основывались на человеческих ценностях:
«Новое мировоззрение, которое может вполне естественно вырасти из современной науки, будет, скорее всего, снова геоцентрическим и антропоморфным. Но не в старом смысле, когда Земля помещалась в центр Вселенной, а человек был венцом творения. Оно будет геоцентрическим в том смысле, что Земля, а не какая-то точка вне Вселенной останется центром и домом для человечества. И оно будет антропоморфным в том смысле, что человек будет относить факт конечности своего существования к тем элементарным условиям, при которых только и возможны его научные изыскания».
Здесь Ханна перекликается со Стивеном – с поздним Стивеном, который смотрит «сверху вниз». Последняя теория Хокинга освобождает космологию от ее платоновской смирительной рубашки. Она в каком-то смысле возвращает физические законы домой. Принимая перспективу Вселенной «изнутри вовне», эта теория коренится в том, что Арендт назвала бы земными условиями. И это не просто заумные академические материи – ведь физическая космология, признавая конечность, присущую «взгляду червя», которым мы смотрим на космос, должна с течением времени переориентировать всю программу действий науки. Да, если прошлое может быть поводырем, мы можем надеяться, что последняя теория Хокинга станет ядром нового научного и человеческого мировоззрения, в котором знания и творческая энергия человека
