В 1851 году на Тверской поставили 100 спиртовых фонарей. За ними следил десяток специально обученных специалистов. Во избежание алкогольных «эксцессов» винный спирт стали смешивать со скипидаром. «Желая сохранить спирт в лампах для горения, а не для желудков пожарных, к нему примешивали какую-то зловонную жидкость… Обер-полицмейстер Беринг, желая испытать, могут ли пить эту смесь пожарные служители, велел позвать одного из них и, подавая ему рюмку, спросил: может ли он выпить эту смесь? «С удовольствием», – ответил пожарный и тотчас же опрокинул рюмку в рот. «Ну что, каково?» – спросил Беринг. «Ничего, Ваше превосходительство, крепконько, а пить можно», – ответил служака».
Еще в XVIII веке городские власти пытались использовать хлебный спирт, но фонарщики уже через полчаса после начала смены были не в состоянии выполнять свои обязанности… В дни царских праздников и иллюминаций жители выставляли в окна плошки с гусиным салом. Маленькие огоньки хоть немного рассеивали предрассветный мрак исполинского города. Сам Беринг был осколком тридцатых-сороковых годов. А. В. Амфитеатров вспоминал о нем: «Он был долгое время обер-полицмейстером Москвы и оставил в ней чуть не на полвека память своей свирепости в обращении с людьми и своей страсти к рысистым лошадям, бешеной езде и слоноподобным кучерам-геркулесам… Обогнать экипаж Беринга считалось величайшею дерзостью, за которую виновные часто расплачивались весьма неприятными последствиями, даже если сами принадлежали к знати… Жил он совершенно средневековым магнатом, так что даже освободительная реформа Александра II как будто не коснулась его владений, и в них, вопреки объявленной воле 19 февраля 1861 года, тяготел еще мрак крепостного права во всей его черной густоте…»
В начале 1860-х годов в столице было чуть больше 2000 спиртовых источников освещения. Однако наука не стояла на месте, и в 1863 году городская дума постановила перейти на керосиновое освещение. Подрядчиком стал француз Ф. Боталь. Уже к 1865 году число керосиновых фонарей достигло 9000. Не все считали новые светильники достойной заменой: «На площади коптил керосиновый фонарь. Став против луны, можно было усмотреть над фонарем огромный черный столб копоти»[33]. К. К. Случевский утверждал, «…что прежние факелы и гарь смолы были лучше керосиновых фонарей и их копоти в пожарном отношении:
Теперь другим, новейшим чином
Мы возим к кладбищам людей,
Коптят дешевым керосином
Глухие стекла фонарей…»[34]
Характерным атрибутом пореформенного городского ландшафта был маленький домик будочника-полицейского. Большую часть избушки занимала русская печь. Непонятно, как полицейский ютился внутри со своей семьей: сам, жена, да еще семеро детей по лавкам. Служака сидел у своего домика с допотопной алебардой в руках, чем очень напоминал театрального статиста, и пугал ночных прохожих криком: «Кто идет?» Полагалось громко ответить: «Обыватель».
Простые москвичи шутили, что алебарды лучше всего подходят для рубки капусты. «Будочники были безусловно грязны, грубы, мрачны и несведущи; да к ним никто и не думал обращаться за справками, совершенно сознавая, что они лишь живые «пугала» для злых и для добрых, специально приспособленные для того, чтобы на улицах чувствовалась публикой и была воочию видна власть предержащая, проявлявшаяся в том, что учинивший какое-либо нарушение обыватель, впрочем, не всегда и не всякий, а именно глядя по обстоятельствам и по лицам, «забирался» в полицию», – писал Н. В. Давыдов. «Хожалый» мог огородить будку небольшим заборчиком и завести хозяйство, жена развешивала на крохотной территории свежевыстиранное белье и кормила кур.
В XIX веке взяточничество не считалось большим грехом среди чинов городской полиции. Небольшое жалованье едва позволяло сводить концы с концами и содержать семью, вдобавок блюстителям порядка приходилось покупать форму за собственный счет. Вот и приходилось стричь дань со своего участка. «Неопытные люди диву даются: чины полиции содержание получают не ахти какое, а живут отлично, одеты всегда с иголочки», – вздыхали обыватели. Впрочем, для низовой прослойки полицейских тотальная коррупция считалась жизненно необходимой. Казалось, что город возвращался во времена великокняжеских «кормлений», когда жителям приходилось самостоятельно содержать управленческий аппарат.
Самой распространенной формой взяток были фактически узаконенные «подарки» и «праздничные». Мелкие полицейские служащие и городовые дважды в год, на Пасху и на Рождество, обходили домовладельцев и принимали от них подношения. Старались задобрить и начальство повыше – околоточных надзирателей, частных приставов. «Праздничными» не брезговали и работники паспортного стола. Горожане надеялись, что после «подарка» полицейские не будут штрафовать дворников по мелочам. Владельцу большого доходного дома было легче заплатить полицейскому, чем содержать дом в чистоте и порядке.
Говорят, даже Николай I не стеснялся каждый год посылать 100 рублей квартальному надзирателю, следившему за порядком в районе Зимнего дворца. В расходных книгах богатых домовладений встречались строчки: «Частному приставу в день его именин». В целом сложившаяся система устраивала и правоохранителей, и население: городовые старались брать «по чину», не обирать бедных до нитки, а жители несколько недоверчиво относились к честным служакам, которые не брали взяток.
В 1860-е годы в московской полиции служило 212 офицеров и 2276 нижних чинов, а в составе жандармской команды числилось 489 человек. Правда, последние часто отсутствовали в городе: в годы польского восстания московские жандармы занимались конвоированием заключенных в города Сибири. В Лондоне в 1863 году несли службу 6150 полицейских. «У нас в Москве при 400 тысячах жителей один полицейский приходится на 133 обывателя. Полагаем, что это отношение должно быть признано сравнительно с английским слишком достаточным ввиду большей распущенности нравов…»
Резонансные преступления случались редко, большая преступность пожаловала в Москву вместе с освободившимся крестьянским людом. «Со всех сторон слышно о грабежах в Москве. У Ник. Дим. Маслова до сих пор шишка на спине от полученного на Пречистенке удара кистенем. Если бы удар был немножко выше и не был он в шубе, то несдобровать бы ему; нападали на него двое. Рассказывают историю про даму в пролетке, на которую напали пятеро, хожалого и кучера избили, ее раздели донага и ускакали на пролетке», – с удивлением писал В. Ф. Одоевский о новых временах.
Талантливый рассказчик Иван Горбунов перечисляет основные криминальные местечки: «Большая часть притонов, где собирались по вечерам широкие натуры, теперь уже не существует; память об них сохраняется только в устном предании. То были: трактир у Каменного моста «Волчья долина», трактир Глазова на окраине Москвы, в Грузинах; кофейная «с правом входа для дворян и купцов» в Сокольниках; трактир в Марьиной Роще и разные ренсковые погреба»[35]. У Каменного, или Всехсвятского моста москвичи в конце 1850-х старались проскочить как можно быстрее. Одно из самых опасных мест города, несмотря на близость Кремля и возводящегося храма Христа Спасителя, сохраняло флер XVII столетия. В первые годы правления Александра II мост был разобран за ветхостью.
Урбанизация ускорялась благодаря развитию сети железных дорог. Еще на рубеже 1830—1840-х годов находились скептики, не верившие в успех нового предприятия. Министр финансов Егор Канкрин утверждал: «Предположение покрыть Россию сетью железных дорог есть мысль, не только превышающая всякую возможность, но сооружение одной дороги, например хотя бы до Казани, должно считать на несколько веков преждевременным… При этом невозможно допустить употребления на дорогах парового движения, так как это повело бы к окончательному истреблению лесов, а между тем каменного угля в России нет… С устройством железных дорог останутся без занятий и средств прокормления крестьяне, ныне занимающиеся извозом».
А. И. Герцен писал в 1842 году: «Пророчат теперь железную дорогу между Москвой и Петербургом. Давай бог! Чрез этот канал Петербург и Москва взойдут под один уровень, и, наверно, в Петербурге будет дешевле икра, а в Москве двумя днями раньше будут узнавать, какие номера иностранных журналов запрещены. И то дело!»[36] Противники строительства приводили вычитанные в западных газетах нелепые аргументы: куры перестанут нестись, воздух будет отравлен дымом, коровы не будут давать молоко…
К романтической партии относился В. Г. Белинский, мечтавший о как можно более скором сооружении железного пути: «Петербург и Москва – две стороны, или, лучше сказать, две односторонности, которые могут со временем образовать своим слиянием прекрасное и гармоническое целое, привив друг другу то, что в них есть лучшего. Время это близко: железная дорога деятельно делается…»[37] Ф. М. Достоевский вспоминал, что Белинского частенько можно было встретить в районе железнодорожного строительства: «Хоть тем сердце отведу, что постою и посмотрю на работу: наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога. Вы не поверите, как эта мысль облегчает мне иногда сердце».
