Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Сон этот написан по образцу «Речи мертвого Христа»: ужасное видение смерти и уничтожения, которое превращает предыдущее утверждение о красоте героической смерти в фарс, несмотря на просветленный конец сна — на островах почивших героические юноши постоянно пребывают в вечном блаженстве.

На горящей башне в расплавляющийся колокол ежечасно бьет молот, по небу несется красная комета, и некое чудовище ведет сновидца навстречу битве. Дети, играя в солдат, деревянными рождественскими ружьями убивают друг друга наповал. Падает кровавый снег. Катятся повозки, груженные руками и глазами. В одном гробу — пепел целой армии. Муравьи кишат на человеческих скелетах. Томимые жаждой открывают бочки, а из них выползают ядовитые гадюки. И Чудовище сопровождает все это пением Те Deum’a на мотив уличной песенки: «Убийство моя жизнь, Те Deum! Поле битвы — огромный натюрморт, Те Deum! Покорный сброд весь перемрет, Те Deum! И все слезы — слезы радости, Те Deum!»

Но когда сновидец достигает наконец настоящего поля боя, он падает без сознания. «То, что я увидел, слишком страшно для человеческого взора и не умещается в человеческом сознании».

Это написано в июне под впечатлением сообщений о битве под Лютценом. Лишь в октябре под Лейпцигом решается исход войны: 90 774 убитых и раненых истекали там кровью за свои разные родины и за возлюбленных королей и императоров, 90 774 раза опровергается здесь повторенная Жан-Полем легенда о красоте героической смерти. «Ужасающий мир» поля боя, от вида которого поэт спасается в беспамятстве, мастерски описан очевидцем и потрясает больше, чем все сновидения, благодаря которым Жан-Поля провозгласили впоследствии праотцом сюрреализма.

Иоганн Христиан Райль, профессор медицины Берлинского университета, месяц спустя умерший от свирепствовавшего в лазаретах тифа, через десять дней после «Битвы народов» (в которой сражались также немцы из Пруссии и Австрии против саксонцев, вюртембержцев, гессенцев и т. д.) Писал барону, фон Штайну: «В Лейпциге я видел около 20 000 раненых и больных воинов всех национальностей… Они лежат или в затхлых трущобах, где даже земноводным существам не хватало бы кислорода, или в школах с выбитыми стеклами, или под сводами церкви, где воздух тем холоднее, чем меньше он испорчен, пока наконец некоторых французов вовсе не выталкивают наружу, где крышей служит небо и беспрестанно слышны стоны и лязганье зубов. Одних раненых убивает спертый воздух, других губит мороз. Хотя общественных зданий не хватает, ни в одном частном доме не устроили госпиталя для простых солдат. Они лежат как сельди в бочках все еще в тех же окровавленных одеждах, в которых они были вынесены из жаркой битвы. Из 20 000 раненых ни один не имеет рубахи, простыни, одеяла, соломенного тюфяка или койки… Ни у одной нации нет каких-либо преимуществ, все обеспечены одинаково плохо, и это единственное, на что солдатам не приходится жаловаться. У них нет даже соломы для подстилок, полы только для видимости посыпаны мелкой сечкой, доставленной с биваков. Те больные с перебитыми руками и ногами — а таких множество, — которых не могли устроить как следует на голом полу, для союзных армий потеряны. Одни уже мертвы, другие еще умрут. Их конечности, как после отравлений, страшно распухли, воспалены и лежат, растопыренные во все стороны. Отсюда случаи столбняка во всех углах и уголках, еще более усиливаемые голодом и холодом… Многие еще совсем не перевязаны, других перевязывают не каждый день. Бинты частью из серого холста, нарезанные из дюрнебергских солевых мешков, они сдирают кожу, если она еще осталась… Во многих случаях упущено время ампутации, а те, что делаются, делаются неподготовленными людьми, едва умеющими водить бритвой… Я наблюдал ампутацию, которую делали тупым ножом. Коричнево-красный цвет перепиленных мускулов, почти переставших сокращаться, состояние больного после операции и уход за ним оставляют мало надежды, что он выживет… Раненые, те, что не в состоянии вставать, испражняются и мочатся под себя и гниют в собственных нечистотах. Для ходячих, правда, стоят две открытые лохани, но из них течет, потому что их не выносят. В Петровской церкви подобная лохань стояла рядом с другой, совершенно такой же, в которой принесли суп на обед… Самое чудовищное в этом смысле — ярмарочное здание. Платформа была уставлена целым рядом таких переливающихся через край лоханей, их густое содержимое медленно растекалось по ступенькам… На открытом дворе городской школы я наткнулся на гору мусора и трупов моих земляков, они лежали голые и были объедены псами и воронами, словно злодеи и убийцы. Так оскверняются останки героев, павших за отчизну!»

Таково описание «красоты смерти в расцвете жизни», сделанное профессором Рейлем. Когда речь идет о самом святом, человеку, пекущемуся о правде, лучше положиться на медика, нежели на поэта. Еще одно подтверждение этому можно найти, если полистать Арндта, который на своем сильном лютеровском языке отвечает на этот вопрос проще, но по смыслу так же: «Война беспрерывно являет раны, увечья, смерть, боль и муки, которые ввергают человека в страх и заставляют его бледнеть; христианин не страшится и не бледнеет… Христианин знает: эта жизнь, даже если она очень хороша, лишь мимолетный сон, едва заметная тень счастья; он не ведает страха, не дрожит пред смертью, ибо исполнен веры в лучшее существование… Христианин весел в жизни, весел в смерти».

В мае 1808 года после длительного молчания Жан-Поль послал Кристиану Отто в Кенигсберг письмо, в котором говорится о внутреннем оцепенении и холоде. Даже «весна со всеми ее звездными небесами» не может преодолеть эту апатию. Другу, с давних пор «поверенному в политических делах», Жан-Поль в качестве единственной причины указывает на запутанное международное положение, которое, однако, побуждает Жан-Поля добиваться «лучшего». Ибо тот, кого «время сбило с ног, должен сперва поднять само время, а вместе с ним подняться и сам».

Эти слова достойны уважения и пригодны для цитирования, но правдивы лишь наполовину. С ног его сбило не только историческое положение, но и собственное! Надвигаются старость и болезни. Байройт разочаровал его, брак тоже. Поэтическая и политическая мечтательность перестоявшегося юноши уступает место усталости. Не прекращая работу, он преодолевает кризис и переходит в другое состояние. В том же письме Жан-Поль говорит, что в последние годы он «беден идеями и силами». Но эта бедность не вредит его творчеству. Утраченный оптимизм восполняется реализмом. Каждому почитателю, навещающему мастера в Байройте, приходится сперва преодолеть легкий шок. Образ, в котором он появляется перед ними, не соответствует бытующему представлению об авторе «Геспера». Иначе должен бы выглядеть и автор «Книжицы о свободе» и «Проповеди мира». А он толст и кажется старше своего возраста. Говорит быстро, слегка запинаясь, на франкско-саксонском диалекте, склонен к беспорядку и неряшливости и пугает или веселит посетителей чудачествами, которых у него невыносимое множество. Сначала в глаза бросаются окружающие его животные. Шпица (потом пуделя), который всюду сопровождает его, еще можно счесть прелестным, поскольку его часто принимают за прототипа знаменитого героя «Собачьей почты». Но тут еще и птицы, и мыши, и белки; есть даже мухи — сочинитель откармливает их в затянутой тюлем птичьей клетке, поскольку они нужны ему для лягушки, которую он держит, как временами и пауков, для предсказания погоды. Ибо Жан-Поль не только большой писатель и любитель пива, но и метеоролог-любитель, который надоедает всем знакомым своими прогнозами и не щадит в этом смысле и читателей. Однажды в 1823 году в газете появилось жан-полевское предсказание погоды на шесть месяцев, а содержащая более двадцати страниц статья 1816 года «Всегда готовый, или Скорый предсказатель погоды» написана хотя и не без самоиронии, но и не без гордости. Он обстоятельно расписывает свои способности в последнем произведении, «Селине», заключая его так: «Да простят мне эту обстоятельность, преследующую единственную цель — подбросить тому или иному дилетанту-метеорологу и громобоязненному человеку некоторые крохи и зерна науки, которых у меня полные короба».

Еще более серьезно посвящает он себя «животному магнетизму», называемому также по имени его открывателя месмеризмом, который, после своего расцвета в восьмидесятые годы XVIII века и последующего временного забвения, снова входит в моду. Жан-Поль с жадностью изучает и конспектирует все, частью очень обширные, труды о нем, и в 1807 году в предисловии к «Дополнительному листу к Леване» (представляющему собой не что иное, как отдельно опубликованный список опечаток) обнаруживает уже хорошее знание лечебных приемов магнетизера, обогащает свои запасы метафор, черпая их из нового источника, передает в 1813 году франкфуртскому «Музеуму» длинный трактат «Догадки о некоторых чудесах органического магнетизма», осчастливливает им затем читающую публику и полагает, что сам наделен магнетическими свойствами. Когда в 1816 году его навестил молодой медик Карл Бурей и рассказал об успехах месмеризма в Берлине, Жан-Поль оживился. «Он почти не давал мне возможности договорить до конца, — сообщает Бурей, — каждое мое слово вызывало у него новые вопросы, и глаза его сверкали и горели, словно он хотел каждое чернильное пятно на грязном полу своей комнаты превратить в магнетическое отражательное зеркало… Он сам уже не раз успешно лечил магнетизмом зубную и головную боль у своих друзей и хотел узнать у меня, правильно ли манипулировал. Он велел мне сесть и начал с таким пылом магнетизировать меня, что мне было даже больно».