Доктор Бейли взглянул на меня, потом на нее. Он не сомневался в своей правоте, но решил не спорить.
– Я позвоню кое-куда, и посмотрим, что можно сделать. Но повторяю: я уверен, что все это – реакция на чрезмерное потребление алкоголя.
Он ненадолго вышел из кабинета и вернулся с новостями.
– В больнице при университете Нью-Йорка есть отделение с круглосуточным контролем ЭЭГ. Вас это устроит?
– Да, – ответила мама.
– В данный момент есть свободное место. Не знаю, как долго оно будет незанятым, так что советую ехать туда немедленно.
– Отлично, – сказала она, забирая сумочку и сворачивая листок с симптомами. – Едем сейчас же.
* * *
Миновав вращающиеся двери, мы оказались в многолюдном, недавно отремонтированном лобби медицинского центра Лангона при университете Нью-Йорка. Мимо сновали медсестры в зеленой униформе, а за ними – санитары в униформе фиолетового цвета. Врачи в белых лабораторных халатах болтали на пересечении коридоров, а пациенты, молчаливые, с пустыми глазами – в бинтах, с костылями, в креслах-каталках и на кроватях-носилках, – перемещались из одного конца зала в другой. Неужели здесь мое место? Не может быть.
Мы прошли на регистрацию новых пациентов – кучка стульев, расставленных вокруг небольшого стола, за которым сидела женщина и распределяла больных по разным этажам гигантского медицинского центра.
– Я хочу кофе, – заявила я.
Мама выглядела раздраженной.
– Что, сейчас? Ладно. Но сейчас же возвращайся.
Мама все еще верила, что прежняя ответственная я никуда не делась – все еще думала, что я не попытаюсь сбежать. К счастью, на этот раз она оказалась права.
В небольшом ларьке неподалеку продавали кофе и выпечку. Я спокойно выбрала капучино и йогурт.
– Что это у тебя на губах? – спросила мама, когда я вернулась. – И почему ты так улыбаешься?
У пены на верхней губе был какой-то странный вкус – смесь слюны и кипяченого молока.
Врачи в белых халатах.
Холодный больничный пол.
– У нее припадок! – Мамин голос разнесся по широкому коридору, а над моим трясущимся телом склонились трое врачей.
* * *
С этого момента я помню лишь обрывки своего пребывания в больнице – в основном галлюцинации. С этой минуты знакомое «я», Сюзанна, которой я была все прошлые двадцать четыре года, уже не показывала лицо. Хотя моя личность разрушалась постепенно, в течение последних нескольких недель, лишь сейчас разрыв между сознанием и физическим телом стал полным. По сути, меня не стало. Хотелось бы мне понять свое поведение и то, что двигало мной в этот период, но я оказалась за гранью рационального сознания – мне не за что было уцепиться ни тогда, ни сейчас. То было начало моего потерянного времени, моего месяца безумия.
Часть вторая
Часы
Какой сегодня день?
Кто сейчас президент?
Оцените по шкале от 1 до 10, насколько вы опасны?
Что означает «люди, живущие в стеклянных домах»?
Симфония – это отложенное самоубийство? Да или нет?
Следует ли считать каждую отдельную снежинку причиной схода лавины?
Назовите пять рек.
Что вы будете делать через десять минут?
Как насчет сладкой и приятной мелодии торазина?
Будь у вас полчаса наедине с отцом, что бы вы ему сказали?
Что вы сделаете, если я сейчас засну?
Вы все еще следуете по его мастодонтовым стопам?
Какова мораль песенки «У Мэри был барашек»?
Его эверестова тень все еще довлеет над вами?
На что больше похоже ваше воспитание – на болезнь, столь редкую, что ей не болел больше никто, или на намеренное уничтожение коренного населения?
Что кажется вам более странным – существование страдания или его частое отсутствие?
Следует ли приносить небесным богам нечетное число жертв, а богам подземного мира – четное, или наоборот?
Согласились бы вы отправиться в страну, где все молчат?
Что бы вы сделали по-другому?
Почему вы здесь?
Франц Райт «Интервью потребления», из сборника «Мотель на колесах» [8]
15. Синдром Капгра
Меня положили в больницу около полудни 23 марта, через десять дней после первого припадка (того, что случился со мной во время просмотра передачи с Гвинет Пэлтроу). В медицинском центре Лангона при университете Нью-Йорка действует одно из крупнейших эпилептических отделений в мире, но в тот день свободное место было лишь в отделении интенсивного наблюдения, в четырехместной палате, где держали пациентов с «решетками» – страдающих тяжелой формой эпилепсии со вживленными в мозг электродами. Иногда из-за нехватки свободных мест здесь размещали других пациентов – таких, как я.
* * *
В палате был отдельный сестринский пост, и кто-то из больничного персонала находился здесь круглосуточно, отслеживая состояние пациентов. Над каждой койкой висели две видеокамеры, позволяющие ежеминутно наблюдать за всеми больными на этаже и иметь не только электрические показатели, но и физические свидетельства припадка. (При выписке большую часть записей выбрасывали, оставляли лишь запись припадков и аномальных происшествий.) Когда я попыталась реконструировать события нескольких «выпавших» из моей жизни недель, наличие этих видеозаписей сыграло очень важную роль.
После припадка в больничном лобби команда медиков отвезла меня на каталке на этаж эпилептиков; мама с отчимом шли следом. Две медсестры разместили меня в палате интенсивного наблюдения. Когда меня привезли, трое других пациентов притихли, отвлекшись на новую соседку. Постовая медсестра записала мою историю болезни, после небольшого раздумья отметила, что я «не демонстрирую враждебности» (она посчитала это последствием припадка). Отвечать на вопросы я не могла, поэтому за меня говорила мама, прижав к груди набитую документами папку.
Медсестры уложили меня на кровать с боковыми перилами – больничная мера предосторожности. Саму кровать опустили максимально низко. Они приходили раз в час, чтобы измерить мои показатели – давление и пульс – и провести стандартный неврологический осмотр. Вес у меня был на нижней границе нормы, давление чуть повышено, пульс чуть учащен, но не критически, с учетом обстоятельств. Таким образом, все собранные показатели – от деятельности кишечника до уровня сознательных реакций – не выявили никаких отклонений.
Вошел лаборант ЭЭГ, везя за собой тележку. Он достал несколько связок разноцветных электродов, таких же, какие были в кабинете у доктора Бейли, – красных, розовых, голубых, желтых. Провода вели к небольшой серой коробочке, по форме и размеру напоминавшей роутер для беспроводного подключения к Интернету; коробка присоединялась к компьютеру, регистрировавшему мозговые волны. Электроды измеряли электрическую активность по всей коже головы, фиксируя заряженные нейроны и преобразуя их активность в волны.
Лаборант начал наносить клеящее вещество, и тут моему периоду «невраждебности» настал конец. Я принялась извиваться, и ему понадобилось не меньше получаса, чтобы прикрепить двадцать один электрод. «Пожалуйста, не надо!» – кричала я и размахивала кулаками. Мама гладила мои руки, безуспешно пытаясь меня успокоить. Мое поведение менялось еще стремительнее, чем в прошедшие дни, мое состояние ухудшалось с каждой минутой.
Наконец истерика прошла, но я по-прежнему плакала. Воздух в палате пропитался запахом свежего клея. Лаборант закончил прикреплять провода, а перед уходом вручил мне маленький розовый рюкзачок, похожий на те, что носят дети в детский сад. В нем был мой собственный переносной «роутер», благодаря которому я могла передвигаться, оставаясь подсоединенной к аппарату для ЭЭГ.
С самого начала стало ясно, что я буду непростым пациентом. В течение первых нескольких часов, проведенных в отделении, я кричала на заходящих в палату и бросалась на медсестер. Когда пришел Аллен, я заорала, показывая на него пальцем, и велела медсестрам «выгнать этого человека из палаты». Отца я во всеуслышание обозвала похитителем и потребовала, чтобы его отправили за решетку. В состоянии острого психоза, в котором я, по-видимому, находилась, многие исследования провести было просто невозможно.
