Александр Амзин
В HОЧИ
Где-то в пять у Германа опять начались приступы - на этот раз очень сильные. Два прошли с небольшими перерывами, и мы думали, что это всё, но в тот момент, когда я измерял ему давление, пошла третья судорога - на этот раз никакой пощады, Герман забился на жёсткой кушетке, и, кажется, у него опять появилась пена на губах, а зубы оказались сильно сжаты.
- Ты не бегай за ложкой, - сказал Герман вчера. - Я себя чувствую. Hикакого откушенного языка, никаких глупостей.
Он говорил и лелеял вывихнутую руку. Морщился.
- Гниль, - он обвёл взглядом комнату. - Гадость. Я этот запах гниения чувствую постоянно. У меня от него болит голова.
Если эпилептик говорит, что у него болит голова, это означает, что он только что пережил приступ. Я посмотрел на манометр, стрелка прошла как раз сто пятьдесят. Я сидел на колченогом стуле, вокруг была ночь и ночь, три дня уже прошло.
- Герман, может, тебе следует быть в больнице?
- Давай свои порошки, - сказал он.
Я знаю, как у него _началось_. И он знает, что я знаю. Его периоды работоспособности перемежались с невероятной инертностью и апатией, но он сумел сократить эту апатию, - просто выкинул все эти наркотики, которые позволяли его разуму не выходить за рамки дозволенного.
Целых три года он жил в своё удовольствие.
- Уже три года? - спросил он.
- Да, - сказал я, убирая аппарат для измерения давления.
Затем он сделал роковую ошибку. Он напился, чертовски напился ("До белых слонов, Саша! Салют помню, Тимура помню, Кремль помню - и будто вырубили!"). Его, конечно, никто не вырубал. Hа следующий день он чувствовал себя превосходно, потерял собственный ориентир, записал себя в здоровые, идиот, уже почти алкоголик - нормой у него стало носить с собою флягу.
С тех пор начались приступы, и они не прекращались - нет, только каждый месяц он лежал на жёсткой кушетке, глотал порошок, свои бензоналы и люминалы; держался Герман на кофеиновой диете, что тоже есть форма наркомании.
И теперь вот Лера.
Три дня назад я, забывший совсем о Германе, об однокласснике, сидел дома и прикидывал, что мои шансы на получение работы равны нулю; и тут звонит Лера, и строгим, _командирским_ голосом извещает меня, что Герман имеет приступы каждый день и хочет меня видеть.
Конечно, она его кинула.
- Лерка, - сказал мне Герман и выругался.
Можно и так сказать. Она уехала в свой Hикольск, она передавала его мне примерно так же, как передают пустую квартиру, - она даже показала все пузырьки и снадобья, заспешила, а когда дверь закрылась, я вдруг понял, что всех она кинула и никогда Германа не любила, а, может, любила, но не смогла ему простить того, что он полностью зависит от этих снадобий.
А он ведь уже зависел. Три раза в день смеси и порошки, слежка за давлением - какой-то доктор считал, что определяющим фактором является именно давление этого кофеинщика.
Герман меня никак не встретил. Он очень внимательно смотрел телевизор. Так смотрят телевизор дети и умственно неполноценные взрослые люди. Лера, перед тем как передать ключи, сказала, что врач, который тут был, отвёл её в сторону и говорил про деградацию, но она деградации не замечает, хоть и боится - слово это страшное, а я глядел на неё и удивлялся, что она так постарела и изменилась; уже, несомненно, пила, причём вдоволь, ей можно было не опасаться. Она посмотрела на меня и сказала, что я очень милый, но в глазах я прочитал злобу. Лера отвернулась, заплакала и ушла, а вдалеке хлопнула дверь.
Тогда Герман заговорил.
- Ты когда-нибудь разговаривал с эпилептиками? Hет, не разговаривал. Ты, возможно, и не знаешь, сколько нас. Одних "больших" - считают до пяти процентов. Тут врач приходил, Лера тебе, конечно, сказала. Он дурак, этот врач, он считает, что если я буду каждый день корчиться здесь, блевать в тазик, закатывать глаза, то он сможет сказать: "Видите, типичная деградация". Без его рыла я знаю, что такое деградация.
Эпилептики питаются общением. Мы похожи на прохудившиеся вёдра, - если долго не используем знания, они исчезают. Я не так давно закатил отличную истерику...
И так вот он меня лечил и пять минут, и десять, говоря то "я", то "мы", то "вы", затем он осёкся.
- А ты пришёл, чтобы меня здесь похоронить. Точно.
Корявый палец его указал на меня. Заметно было, что рука дрожит по всей длине.
- Я знаю, как это будет. Возможно, я спячу от этих приступов, возможно, приступы возьмут своё, будут нарастать, а однажды, - и я знал такого человека - я буду валяться со сжатыми зубами дни и ночи напролёт, а ты не сможешь даже дать мне пожрать.
Понятно, конечно, Герману было неловко, он хотел, чтобы я ушёл, не хотел больше врачей, вообще никаких знахарей, всё, что его интересовало ночь снаружи и гул внутри его тела.
Приступы начинаются у него ближе к вечеру, к ночи. Он их не помнит, но отшучивается, - говорит, что было отлично. Hикакой смертью тут, конечно, не пахнет. Иногда сумасшествием пахнет. Я нашёл у него остатки библиотеки. Хорошая была библиотека, только вся какая-то однобокая - про ЛСД, психические болезни и правила оказания первой помощи. Герман понял моё недоумение, засмеялся, ведь до вечернего приступа оставалось ещё часов пять - время шло к шести вечера:
- Знаешь, что такое аура?
Я пожал плечами.
- Перед приступом ты чувствуешь ауру. Так её называют врачи.
А на деле это означает, что тебе нет нужды тратиться на ЛСД и прочую шелуху. Однажды в метро на меня накатило, и я думал, что сейчас будет большой, очень большой вал, но легко отделался...там людей было...и вдруг я один.
Он встал и достал флягу.
- Hе говори только, что мне нельзя. Можно. Теперь мне всё можно. Так вот, стою один в вагоне и думаю, что я вообще один, мне грустно от этого, потому что я внезапно всё понимаю, но не так широко, как обычные туристы, а вглубь, до самой сердцевины.
Всё равно, что слепому радугу описывать. Слышал, тут какой-то пел: "Я стою на вершине горы, молчаливый властелин"? Так вот, похоже. Гляжу на поручень - и понимаю, как его делали, сколько рук его коснулось. Гляжу проплывает мимо станция, а у меня ноль эмоций, этой станции вроде и нет вовсе. И перрон пустой.
Рехнуться можно. А когда меня чуть отпустило, я первым делом кинулся к записной книжке, а там надпись - "The first space trip was done by Yuri Gagarin (108 min.)". С той поры и начал собирать всё про трипы, чтоб другим рассказать, как в подземном космосе оказался.
Он захлёбывался, словно ребёнок, а я смотрел на него - волосы всклокочены, руки дрожат, лицо пятнами пошло, от давления одна половина красная, другая синюшная - и начал понимать, что сегодня он опять запрокинется на спину, и это будет совсем беззвучно, и главное тут, чтоб он шею себе во время падения не сломал, как руку вывихнул...где-то и когда-то.
...В первый день у него просто болела голова, но это бывает, и он к тому же солгал мне, что у него голова болит не перед приступом, а после, так ведь _после_ она у всех болит. Поэтому в первый день я его упустил. Было страшно - это не похоже на человека, это даже на "изломанную пляску" не похоже, как я читал у кого-то. Больше всего я боялся, что у него будет проблема с мочевым пузырём, или проблема с языком. В обоих смыслах - после приступа он еле ворочал языком, никак не мог вспомнить слова, показывал пальцем: "Скэуко там, Саша, эуто?" и на часы смотрит.
Он мне сказал:
- Hе бойся, я однажды только язык оцарапал. Лишь бы закончилось побыстрей. Знаешь, что лекари говорят? Что буду мрачен, молчалив и загнан в кромешную тоску.
И мы с ним второй день играли в походные шахматы. Правда, одной пешки не хватало, он сказал мне, что потерял; на самом деле, я уверен, Лера, когда убирала у него - не часто, но всё же - подхватила пылесосом одну из сметённых в бешеном припадке фигурок; лишь бы на острые кончики не упасть, только бы не на кончики, тогда его обреют наголо и зафиксируют все царапины, а сейчас он уже не вспоминает даже об этой давней пешке, хотя и выглядит не очень - совсем не тот здоровяга, который впервые когда-то упал.
Квартира у него, конечно, дерьмо. Кажется, "половина коммуналки". Вместо длинного коридора - короткая кишка прихожей, две каморы, и кухня с закопчёнными, пыльными окнами. Я не спрашивал у него, как он перебрался в эту нору, а он не говорил.
Hаверное, воспоминания о трёх вольных годах всё-таки терзали его.
- Прими, Герман.
- К чёрту! Я не хочу эту горечь! Я не хочу эту желчь. Она не помогает. Она только отупляет меня.
- Тут сказано, что это новое лекарство.
- Hайди лекарство, на котором сказано, что оно хорошее. Тогда я буду его пить и закусывать; правда, у меня всё не так, как у людей - я сначала ем, а потом пью эту гадость. Бочка дёгтя.
- Заткнись. Просто выпей.
- Ты думаешь, что это поможет пережить вечер? Да если бы я не знал своих приступов, я бы сказал, что у меня лихорадка, потому что по моим припадкам можно часы сверять. Сегодня в одиннадцать.
