Вторая ночь от Рождества, или Забытое преданье - Виктор Маликов

Испокон веков хранит славянский народ славные традиции своих предков. Никто конечно уже и не помнит, как они рождались, уж очень глубоко уходят их корни в далекое прошлое русского народа. И отрадно сердцу русскому от того, что до сих пор, нерушимой остается народная вера в то, что не на пустом месте и неспроста появлялись эти традиции, а их ревностное сохранение и почитание дело поистине святое и благодатное. Тем более что время от времени, в подтверждение своё, нет-нет, да и случаются в такие вот особо почитаемые на Руси дни поистине удивительные и завораживающие истории.

Вот надо же сотвориться такому в Святые вечера?!.. Во вторую ночь Рождества разыгралась в Залесье сильнейшая метель. С нетерпением ожидая её окончания, сидел народ в праздном безделье по избам. Только лишь иногда совсем уж отчаянный гуляка решался выбраться в такое ненастье на двор, да и тот, тут же возвращался восвояси, наказанный зимней стужей за свое безрассудство.

— Егорушка, сынок, вставай, дрова в подтопке заканчиваются, изба настынет. Сходи к поленнице, принеси охапку. Вона как нынче зима лютует, не околеть бы.

— Зима на Святки лютует — примета хорошая. Знать добрый урожай будет матушка. А за дровами сейчас схожу, вот только рукавицы надену.

Не без труда преодолев сопротивление буйствующей метели, Егор отворил дверь и выскочил во двор. «Ух, как глаза порошит, и темень такая, хоть глаз коли! А морозище! Брр! Вот уж где черти тешатся!» — думал Егор, пробираясь по глубокому снегу к поленнице в сарае, — «Возьму поленьев из средины побольше, всё по суше будут».

Набрал Егор поленьев полные руки до самого подбородка и уже в избу возвращаться собрался, как вдруг, слышит за спиной человеческий голос.

— Помоги сынок!

«Чур, меня, чур! Почудилось или взаправду кто помощи просит?» — насторожился Егор.

— Не робей, обернись, не обижу.

Егор растерянно обернулся на голос… Чуть левее от поленницы стоит старый-престарый пень-колода для колки дров. Рядом у стены топор приставлен, чуть дальше — «козел» для распилки бревен, и … больше ничего. Сараюшка-то небольшой совсем, отец покойный, царство небесное, в позапрошлом годе срубил на скорую руку для хозяйственного порядка. Только вот как-то пень-колода, Егору не совсем обычным показался — будто голова большая человеческая с бородой. Хотя… чему дивиться? В такую ночь ненастную, да еще и в кромешных потемках мало ли чего померещиться может.

— Кто здесь? — на всякий случай, для успокоения, спросил Егор.

— Я это, я. Правильно смотришь Егорушка. Твой пень-колода, — ответил голос.

«Чудны дела твои Господи! Пень говорящий!» — изумился про себя Егор, отбрасывая в сторону дрова.

— Что ж ты такое есть, гость непрошеный? И чего от меня надобно?

— Да ты шибко не дивись парень, — ответил пень, — в Рождественскую пору у нежити много обличий. Сами-то небось с матушкой, плошку с молоком для домового за печкой держите. А?

— Скажешь тоже, ведь то домой — Хозяин! — многозначительно потряс Егор рукавицей у головы, — А вот ты?.. Дело совсем другое. Что за наказание Господне? Вместо Колядок на двор всякая нежить является?

Пень-голова сконфуженно закашлялся.

— Господь тут ни при чём сынок. Не поминай всуе. Это дела Бесовские, вовсе не Вам в наказание. Сил моих больше нет, служить проклятому, а сам поделать с этим ничего не могу. Связан я заклятием.

— Складно молвишь, — озадаченно почесал затылок Егор, — да вот верится с трудом. Кабы своими глазами не увидал, ни в жисть не поверил бы. Вод ведь незадача! В такой праздник великий — нельзя отказать просящему, а чего тебе надобно ума не приложу. Ну?! — допытывался он у пня, — что делать с тобой прикажешь? А? Да и зябко тут однако вот так рапотякивать, поди не Липень на дворе.

Пень-голова немного призадумался.

— А знаешь что? Ты меня как матушка ко сну отойдет, в дом снеси, поведаю всё как есть. Выслушаешь, а потом уже и решишь по душе, как со мной быть. Хочешь, смилостивишься — хочешь, в печи сожжешь, — оживился пень.

— Величать то тебя как? Что там у вас у вашего брата есть, имена или клички какие? — подбирая с земли поленья, поинтересовался Егор.

— В мире мертвых нас Душами кличут, а при жизни Дубыней величали.

— Дубыня говоришь? Хорошее имя. Что ж Дубыня давай на том и порешим. Дрова вот в избу снесу, погожу пока матушка почивать ляжет, и тот час за тобой вернусь, посидим, покумекаем, авось на чем сладимся.

Снес Егор дрова в избу, поленьев в печь подбросил. Матушка тем временем узвар заварила, блинов напекла. Стол накрыли, помолились как водится и отужинали на славу.

Проводил Егор разомлевшую родительницу на печь. Дождался когда заснет. Тихонечко задвинул занавеску, потушил лучину. А свечу в окне гореть оставил, — Положено! Вот стихнет метель, и тут же разгуляется веселая Коляда как ни в чем не бывало, и горе кому пропустить такое торжество, весь год у того в том дому достатка не будет.

Оделся Егор потеплее. Оглядел избу. — Эх ты! Дурья башка! — хлопнул себя полбу, — Икону отвернуть забыл! Исправив оплошность, подхватил с лавки большой холщовый мешок, сунул его на ходу за пазуху и осторожно выскользнул из избы.

С мешком за плечами, утопая по пояс в снегу, не без труда, перетащил он в избу пень-колоду. Сам на лавку сел, у стола, а Дубыню на пол поставил, по левую руку.

Вдруг, за печкой, послышался шорох. Это дедушка домовой, почуяв не ладное, поспешил выяснить причину. Второпях покидая уютный угол, неловко споткнулся о молочную плошку и мохнатым клубком выкатился на средину избы. Маленький, безобидный с виду старичок, с ног до головы покрытый густой черной шерстью, неторопливо выпрямился и тут… взгляд его огромных глаз уперся в Дубыню… И без того ярко-желтые глаза его вспыхнули вдруг такой ослепительной яростью, что казалось даже стены избы, вздрогнули и застыли от ужаса.

— Ты чего же это творишь паскудник, набросился Домой на Егора, — нежить в избу пустил?! Не позволю! А ну, гони его прочь! Сгинь! Сгинь нечистый! — махал на Дубыню своими маленькими ручонками разъяренный дедушка.

— Сам то, кто?! В зеркало поглядись, прежде чем зыркать глазищами! — не удержался Дубыня.

— Тшшш и… — зашипел в ответ Егор, прижимая себе указательным пальцем уста, — Матушку разбудите, проснется невзначай, страху натерпится. Тише окаянные! Сцепились как дети малые! — побранщики затихли, испепеляя друг друга ненавистными взглядами.