Стоя у стены в ожидании расстрела, я вспоминал…
Как впервые оказался в Макондо
и остался в нем навсегда.
Как решил поиграть в слова,
складывая из них предложения,
напоминая Полковника Аурелиано,
который изготовлял золотых рыбок.
Я вспоминал,
как подписал честный союз с одиночеством,
а затем сидел утром у окна,
пил крепкий кофе,
ожидая,
когда в предрассветных сумерках
понесут мимо гроб с моим телом.
«Главное, не упустить момент
и вовремя забраться в ящик», — думал я.
Наивный.
Однажды я заключил,
что если ровно в пять утра,
каждый божий день,
хватать с неба слова,
то задуманное можно осуществить за месяц.
Хотя, спешить все равно было некуда,
потому что слова –
это погребальный саван,
который шьет Амаранта,
то распуская,
то заплетая ткань.
Но дело вовсе не в страхе смерти
(женщина в синем платье мила и приятна).
Причина в том, что домотканый саван стихотворения
сохраняет одиночество внутреннего мира,
не позволяя миру внешнему овладеть тобой.
Когда Аурелиано Второй приехал за мной в Россию,
медленно и не торопясь,
обивая ботинки о пороги домов,
по улицам городов шел снег.
Аурелиано решил остаться до тех пор,
пока путник не пройдет мимо.
Но снег потерялся и искал выход
четыре года,
одиннадцать месяцев
и два дня.
От его шагов на многие метры промерзла земля
и когда Аурелиано спустя годы спрашивал жителей,
как им удалось выжить,
они загадочно улыбались и отвечали:
«Мы скользили».
Нагулявшись по мрачному миру скорби,
перестать выходить
(совершать одну и ту же ошибку)
из алхимической лаборатории Хосе Аркадио.
Впредь заниматься важным:
1. Путешествовать по мирам,
оставаясь в кабинете.
2. Наблюдать движение звезд,
не поднимая головы.
3. В очередной раз доказать,
что Земля наша круглая.
4. Отыскать философский камень –
в своих почках.
И пускай тебя привяжут к каштану,
призрак Пруденсио Агиляра поможет
убить время.
Тихая жизнь
— перелистывать в комнате Мелькиадеса ветхие свитки.
Обнаружить, что время навечно застыло:
в твоей каморке всегда март и понедельник.
Тихая смерть
— плавить и отливать золотых рыбок.
Пойти к каштану и не вернуться обратно, или
заблудиться в бесконечных лабиринтах сна.
Тихая мечта
— наблюдать, как снег за окном
стирает любые границы, пространства и лица,
как поток неукрощенного времени
впечатывает в землю забвение.
Если открыть окна твоего дома, Ребекка, то всегда:
на восходе и на закате, в сиянии солнца и луны,
можно различить кладбище.
Место покоя:
Мелькиадеса, Пьетро Креспи, Хосе Аркадио, Хосе Аркадио-сына,
а еще сотен и тысяч неизвестных имен.
Прах от их костей и имен оседает на стенах твоего дома, Ребекка.
Запах пороха царит в нем, звук «клок-клок» раздается в нем,
минувшее навек поселилось в нем.
Но смерть больше не пугает, она смиряет.
Если открыть окна всеобщего дома, Ребекка, то всегда:
в предрассветной дымке и предзакатной мгле,
в блеске первых лучей и вспышках последних звезд,
можно различить кладбище.
Место покоя:
Мелькиадеса, Пьетро Креспи, Хосе Аркадио, Хосе Аркадио-сына,
а еще… тебя и меня.
Намазывать время на хлеб одиноких будней,
расшифровывать свитки Мелькиадеса,
говорить с его призраком и душами тех,
кто умер и бродит по дому –
каждый остался таким же, каким и был…
Научиться распознавать сквозь толщу протертых страниц
свое прошлое и будущее,
которые суть мгновения вечно-настоящего.
Сменилось много лун,
после моего приезда в Макондо,
где уже точно никто не помнил,
проиграл Полковник
или выиграл тридцать два восстания.
Но одно дело забвение
и совершенно другое –
отсутствие
исторического
события,
которое, как кинокадр,
изымают при монтаже памяти.
И когда каждый начинает говорить,
что войны не было,
а народ не расстреливали на площади,
история приказывает долго жить.
Но факт остается фактом:
Хосе Аркадио Второй ехал в поезде,
в котором было двести вагонов,
и лежала на трупах,
которых было
три тысячи
четыреста
восемь.
Когда по городу бродила бессонница,
размахивая своей колотушкой,
настроение жителей оставалось приподнятым.
Они грезили наяву, видели мечты друг друга,
хоть память и ускользала от них.
Какое-то время помогали слова –
означающее без означаемого,
но их часто сдувало ветром.
Впрочем, оно было к лучшему,
накопилось много лишних, ненужных знаков.
Но когда в город пришел брат-близнец бессонницы –
сон.
Макондо, вслед за его сестрой,
покинуло не только прошлое,
но еще настоящее и будущее.
Реки крови убитых сыновей,
прячась от пограничников,
текли в дома матерей.
Те медленно шли по следу,
находили детей,
возвращали к родному очагу.
Мертвые не отвечали,
все больше молчали,
не открывали глаза.
Но запах пороха от их тел,
витавший над Макондо долгие годы,
говорил все сам за себя.
Бога было не найти и не обнаружить,
хоть целыми днями торчи в лаборатории
и занимайся дагерротипией.
От Бога остался только крест,
нарисованный пеплом на семнадцати лбах,
семнадцати сыновей Полковника Аурелиано
(крест, в который так удачно вонзались пули).
Бога было не найти и не обнаружить.
И даже Ремедиос Прекрасная
отправилась на небеса только из-за того,
что там немного прохладнее.
Изменение казалось невозможным,
потому что история семьи шла по кругу.
Одинокие и нелюдимые Аурелиано
сменяли одиноких и нелюдимых Аурелиано,
а «корабли» трагически обреченных Хосе
раз за разом разбивались о скалы.
И не было поблизости гавани…
Одинаковые имена,
одинаковые слова,
одни и те же шаги
по каменистым дорогам скорби.
Все это могло продолжаться вечно.
Но говорят, что колесо истории крутиться до тех пор,
пока не износится ось.
Обычно ее хватает на сто лет,
затем балка трескается,
а колесо остается лежать на земле.
Вот только любой, проходящий мимо путник,
может поменять ось
