староцерковные праздники.
«А Пасха-то ранняя», — почему-то подумала она, замерзая в стылом железе самолёта.
В Кёнигсберге праздничная ночь, словно одев себя в траур по некогда величественному, а теперь полностью разрушенному городу, затянула небо тяжёлыми полными тучами, изливавшими на покрытую копотью и сажей землю очищающий тихий дождь.
…На неё давила эта отсыревшая тьма.
Где-то у реки с басовитыми перекатистыми стонами продолжали, с хрустом и лязганьем, оседать в прах многоэтажные готические постройки. Артиллерия, работавшая прямой наводкой по дуге в несколько километров, утюжила землю, мерными ударами гигантского колокола сотрясая берега и предупреждая: «Кто в Россию с мечом придёт, тот от него и погибнет!»...
А их вёл чудный мохнатый дух.
Воспитанная в вере, Ксения, разделив душу своим бесовским огнём на две половины, приняла Олладия и, заранее чувствуя его приближение, всегда радовалась общению с сумеречным существом.
Она первой увидела труп. Голая женщина с белыми, как молоко, ногами. Отметила, как смутился их капитан. Но война давно закрыла ее сознание перед ужасами сделанного людьми.
Бои в сорок втором году были страшные, а она, беспартийная, числилась, как представитель поповского сословия, да со знанием языков, в лучшем случае, была для всех подозрительной и не потому ли, так быстро разучилась брезгливости.
Её фронт начался с передовой. С рукопашной. Ксения знала, как сложно танкистам, лётчикам, как тяжело в артиллерии, но пехоту сравнивать нельзя ни с кем!
Та первая команда «Вперёд», и ты поднимаешься и бежишь, не понимая и не слыша выстрелов, просто вперёд, на штыки. И тебе не страшно, только на следующий день, видя в чужом окопе изнасилованную, взятую «поиграть» мёртвую девчушку, почти ребёнка — понимаешь, что и тебя могут поймать… вот тогда ты теряешь сон и тебе страшно. И ненависть к этим гавкающим на чужом языке, закутанным в хлопковые шинельки и наши русские бабьи платки существам переполняет тебя. И ты начинаешь любить — свою Родину...
Ей было наплевать на всех зажатых по углам разрушенного города. Потому что она знала, сколько было своих...
«Стеснительный Илюша богатырь», — вдруг подумала она и засмеялась. Шедшие рядом отшатнулись, и летящий следом туман мягко мазнул её по щеке мохнатой лапой...
— Вон проход, — чётко произнесла Ксения. — Нам сюда.
Бернагард очень хорошо помнил, как однажды, вернувшись домой после лекции, проведённой им в практически пустой аудитории, получил повестку:
«Явиться на призывной пункт».
Жена молча собирала вещи. За день до его отъезда они впервые кричали друг на друга. Несмотря на ее слёзы, он не стал просить дядю...
Первое и, пожалуй, единственное неизменное впечатление от Восточного фронта – это непрекращающийся кошмар слившихся в один поток дней и ночей. Русские не знали жалости в бою. Похожие на зверей, они, по его мнению, были страшными злобными существами, не видевшими в своей жизни ничего вкуснее корки хлеб. Они рвали и кусали его солдат, которые, по сути, несли в эту чёрную от грязи и копоти землю свет просвещённой Европы.
В непосредственной близости он столкнулся с этими животными где-то под Смоленском. Нужны были люди для строительства защитных сооружений, и ему поручили подобрать рабочих.
Когда Бернагард вошёл в барак, то, едва не задохнувшись от вони, немедленно приказал вывести скот на воздух. Его едва не стошнило. На военнопленных, выставленных на обозрение, шевелилась одежда от живущих в ней насекомых. Серые от грязи люди практически не могли шевелиться. Он вынужден был их накормить, издалека брезгливо рассматривая, как хватали и запихивали себе в рот куски хлеба бывшие солдаты Советской армии.
Но суровый климат, отсутствие нормального питания и живущее в полной нищете местное население сделали невозможным нормальное существование армии Вермахта на Восточном фронте. Как сказал его снабженец: «У русских нечего взять». И очень скоро, уже к началу декабря, немецкие образцовые солдаты превратились в отребье, с такими же, как у противника, шевелящимися в одежде насекомыми. Запаршивел и лейтенант.
От смерти его спас тиф. Именно благодаря ему Кесслер был вывезен из Смоленского котла и, лёжа в госпитале, в отчаянии все-таки написал письмо родственнику. Далее была двухмесячная проверка и назначение на тихую должность библиотекаря в самое необыкновенное место в мире.
Теперь он готов был жить в этих бункерах, расставшись с дневным светом и пользуясь тем малым, чего требует себе организм для своего поддержания в относительно здоровой форме.
Каждый день, садясь за стол, он открывал для себя неразгаданные страницы истории цивилизации. Он не желал, не хотел и, пожалуй, теперь и физически не мог расстаться с этими чудесами.
Когда в библиотеку пришли саперы, гауптштурмфюрер приказал минировать вместе с ним... Здесь, на глубине шести метров, на четвёртом нижнем уровне Кесслер решил закончить свою биографию вместе с безжалостно уничтожаемыми раритетами.
Директор коллекции артефактов Альфред Роде долго тихо плакал сухими глазами, расставаясь с собранием.
Приказ исходил с самого верха, ослушаться его он не смог.
В глубине души Бернагард даже соглашался с этим приказом. Великий гуманист Роде не видел чёрных лиц с запавшими глазницами, истощённых злых волков-людоедов, которые - в силу своей умственной неразвитости - не могли принять и понять нравственных ценностей просвещённого мира знаний.
Валленродтская библиотека, как и картины Рубенса, как и артефакты непонятного назначения — скоро перестанут существовать.
Бернагард сделал последнюю запись в дневнике и, нагрев чаю, прилёг. Он будет ждать своего назначенного судьбой часа.
***
Американские лендлизовские фонари начали мигать сразу после входа в мрачную арку тёмного провала. Видимо, далекий трансатлантический поставщик не желал вручать секреты вермахта союзникам. Ксения только хмыкнула и велела поискать шесты или палки. На недоуменный вопрос капитана о смысле сбора хвороста для костра она железобетонным голосом объяснила:
— А дубинам - по дубине!
И разломив валяющийся рядом венский стул, искалеченный взрывом фугаса, вооружилась ножкой, на конце которой, словно маковый цвет, загорелся бутон ровного яркого пламени. Бойцы сглотнули и подыскали себе похожие приспособления. Но даже эти факелы трещали и шипели, протестуя таким образом против спуска на нижние ярусы подземного бункера, не тронутого пожарами и бомбёжкой. Разведчики, не раз и не два оглянувшись назад, ощущали себя группой самоубийц - в полной тишине умершего замка…
Илья тоже оглянулся на оставшийся где-то позади солнечный квадратик дня. Впереди лежал мёртвый мир, и взвод, вслед за сумеречным котом и чёрной девой, уходил из мира живых...
Они шли по абсолютно пустым широким тёмным коридорам, выкрашенным в гнилостно-жёлтый цвет, противно подсвеченным факелами. Огромные тени незваных
