Ах что за терки из-за человека поутру – вон он стоит, прими его. Он столп моему столбу. Я не стану жалеть ему ни цента дани. Я всегда и впрямь говорил, что доллар взаймы это дуб собственный; а четверть фискального налога равна пятой части финансового займа, разделенного на два и треть взаимными соблаготворительными вспомогательными китайскими политиками Мемориальной Промышленностью Страховок Крафта с центральными главными дочерними конторами посреди парковочного района.
Черт. Сколько, значит, времени прошло? Лишь несколько секунд, и по часам, и работа моя тащится и тянется, и катится устало, устало, я не хочу работать, я хочу балдеть – это балдеж. О были некогда святые на подоконниках и голуби в идеалистической заре Денвера, когда Ирвин в Махатмовых одеяньях кручины прятался в сыром погребе на Грант-стрит и вколачивал гвозди себе в руки на столе; склонял главу свою, пошел ниц, умер – чтоб жить снова и выступать вперед в пятнадцать раз сильней, как Иов, поэтому сегодня он крупный респектабельный молодой поэт в Нью-Йорке, никто не знает про него, вот только имя у него еврейское и означает Колено Горного Сына Златого Перста, он сказал: «Я глянул в зеркало / проверить свои худшие страхи. / Лицо мое темно, но лепо. / Оно не любило уж много лет./» Кроме того, он написал: «Я вернулся домой из кино / и ничего у меня на уме, Трюхая вверх по 8-й авеню / к пятнадцатой, почти ослепши, / Дожидаясь пассажирского судна» (и это мне напоминает в точности про тот сон о большом пассажирском судне, что выстроилось вдоль пляжа подле многоквартирного курорта, на котором битое стекло в песке за веревками для сушки стирки, и о девушке, что мне сказала: «Но я могу порезать себе ноги в этом песке, эй», и кто-то впрямь бы мог, Пах! прибрежные пираты в больших старых тяжелых крейсерах открывались на наши рубежи обороны и давали нам хапнуть прилива в жопу и рожу, мы все рушились на песок во дни получше, с парасольками от солнца и несколькими попугайчиками и жены десантных попрыгайчиков короновали нас плющовой листвой лавровой победы, сплошь ядовитой и южной, так что ж я, к черту, говорил – нет, с другой стороны, то был пляж, я поймал себя на том, что бегу тогда, как раз когда Джек поймал меня на бегу по машине, но песок был, и есть, вполне… трагичен, или как там еще, и значит: но тот сон был странен, дорогой Чэд) «/ судна плыть в моря. Я жил на чердаке меблирашек / возле ПортоУправления / Громадный городской склад / Медленно бурел / Через дорогу от него старый бурокирпичный / его пожарные лестницы свисали / На улицу, которой следовало быть Россией / вне Златых Врат / или Опять в Средневековье, / не в Соединенных Штатах/.»
И это / сэр / есть поэзия /
ничего, кроме / ничего другого /
ничего / сэр / кроме / сэр / ничего /
кроме / сэр / вообще, сэр.
«На улице, которой следовало быть Россией», выражает в точности томленье бывшего идеалистического юного еврейского мальчика, выглядывающего в окно в Манхэттене его разочарований; кроме того, это утверждение, близкое к помешательству и настолько близкое, что вызывает гипостобию, либо, раскачиваясь на трапеции над смертью, на улице, которой следовало быть Россией, вне Златых Врат (золотые шишаки на Кремле, свитки; Золотые Ворота Русского холма Фриско;) или опять в Средневековье, не в Соединенных Штатах… что это за «в Соединенных Штатах», если не выражение ловкого мелкого ума, стиснутого страхом безумия; тут ты приходишь, нет, но теперь послушать, но ты же да, чтоб «Две книги поверх покрывала, Джек Вудфорд и Поль де Кок. Я сел за стол читать святую книгу, / о сверх-городе / на каковой не могу взирать» и у тебя высказыванья могучего поэта, «Я сел за стол читать святую книгу, / о сверх-городе / на каковой не могу взирать», «О сверх-городе», «На каковой не могу взирать». «На каковой». Использование понятий Сверхчеловека смешано с глиняными существительными вроде стола, книги и т. д., и венец всему, могучее «каковой» поэтической точности, а также указатель направления к значению, и величавое его роскошество. «Затем услышал я великих музыкантов / игравших в Зале Красного Дерева». продолжает он, позже, в другом месте, эта жемчужина у меня во владении, у нас новая преемственность Доде и Барочностей всяких видов – сортов – особенностей – размеров – бюста – габаритов – серое время, веселое, разухабистое время – время маленьких гостиниц, время, время этого всего – время, или, время, проходи – Вошел Коди, сел на печку: «Ох, но я устал, эта странная старая ночь; Ох, но это усталая ночь, я весь день вкалывал с шинами грузовиков, а всю минувшую ночь стрелки переводил») – и стоит в дверном проеме, думая эту старую сломанную мысль, и вот в чем она была: «Та палконогая старая мымра, что стоит на углу, и ее Ханнеган мимо прошли, его так зовут, мы паркуем этот „крайслер“ сюда, он единственный парень, кто на чай дает, он да этот тексасский миллинефтяной чувак; ее Ханнеган, она его называет, старая пизда, ее историю выкладывает, но ничего, нормально так мне она нравится, хотелось бы мне ее как-нибудь испробовать. Давно ли она ушла с той ступеньки?»
Я видел, как красное солнце падает на одежду Коди на полу чердака; его рабочие перчатки, дангери, твиловые штаны, рубашки, носки, рожки для обуви, картонки, белые рубашки кучей, поверх древних кожаных ремней, древние железнодорожные бумаги о сверхурочных, ныне потоптанные пылью ботинок, дикие фосфоресцирующие внутренние подкладки курток или шарфов, свисток, э, официальная таблица расчетов железнодорожной оплаты и рабочая книжка, выложенные у робы «Крауна», являющие грустного красночернильного железнодорожника (на этом чердаке красного солнца), который стоит в своей архитектурной, даже клепаной робе «Краун», показывая с гордой робкою улыбкой, затерявшейся в красных чернилах и отсутствиях красных чернил на овале, зарезервированном под его лицо, на рекламное объявление роб «Краун», коим испытательная компания, прогнав их («Испытательная компания США») сквозь аварийный тур с переделанными гоночными автомобилями (или чем-то), и вот у вас уже сертификат лабораторных испытаний: «Мы регулярно тестируем усаживающиеся робы „Краун“ и сертифицируем то, что они высокого качества, крепкие —» подписано, с подписью: «новая пара БЕСПЛАТНО, если они сядут» и я думаю: «Мечтал ли Коди и об этом на печальном красном чердаке дома своей зрелости, этого дома, в котором он вдруг растит для мира троих детей». Внутри видна тысяча и одна цифра, под номерами паровозов, поездов, оставшихся времен, количеств, сверхурочных, пробегов, вся бесполезная фантасмагория на странице, где он держит – но оно там, он и впрямь заполняет все эти колонки, поэтому voilà[59]: «Дата, 23 сент., (из СХ[60] в Трейси, поезд № Икс-2781, на дежурстве 1:30 дня, прекращение работы 5:30, кол-во миль, сотня, заработано $13.40, сверхурочных нет; кондуктор, Уэббингтон из Новой Зеландии» – все заполнено, его бедными тупыми каракулями, которыми, однако, он написал еще и нижеследующие слова:
«Торт на торте, громоздятся потные года, совсем как затрапезный стол Ю П с бумагами, лежащими на основаньях прошлой недели» – или – «Со значительным сожаленьем (вот так будет вернее) старик мой в это время не сумел различить значенья некоторых слов, становящихся ныне популярными в употреблении на театральных козырьках, и потому мы шли под сенью нашего невежества. Ребяческая любезность, что некогда отмечала самую его подкупающую черту, в таких вот вопросах веселого козырька, что зажигался, бывало, „роскошно“, ныне сменилась столь-же-подкупающим любопытством, и таким же ребяческим, когда я спросил у него, что означает „забой“.
„Ну, – ответил он, – это означает, что ты убиваешь кого-то копьем“.
„Иль чё-то“, добавил он минуту спустя, покуда мы ковырялись в зубах на крыле „форда“, припаркованного у Кафе Косаря. „Иль чё-то, Коди-старичок, иль чё-то“». – это был пример, как Коди писал бы, если б писал о таких вещах. Его бедная одежа кучей громоздилась на печальном чердаке радостных шкворчащих хамбургерами ужинных сумерек лета Фриско и физического труда; добрый Коди; человек работающий добр, это максима среди стариков, причем такая, какую не сможешь отрицать – и книжка, книжка, на ней стоит дата 1935 года, что она делает, как та старая зеленая трахома, зависшая на сем чердаке, этот городишко так далек от своего сумас – «Но днем, особенно под конец, часов около четырех, как красное солнце освещает эти пыльные предметы Кодиной жизни, как немо и однако ж красноречиво лежат они, без присмотра, оставленные там и брошенные, натюрмортные геометрические образы Кодиной бедной попытки остаться живым и сильным под небесами катастрофы».
Однажды Коди неистовствовал в парке вот так, поразительно было – розистые послесветы тихоокеанского солнцепада, обширные тиши, мексиканские дождетучи, мешающиеся с худой ныряющей птичкой и кличем юккельной птицы в мокром кусте – содроганья и биенья в кусте – и примешано к розобурым тучкам, надутым грядою тумана вдали – птица первого весеннего вечера и первого шлепхлопного стойкого перезимовавшего трагижучка – сумерки парка, скамейки, грустная прогулка, сбирающаяся тьма, полая оболочка Коди призраком шляется по этому мраку и мексиканским монументам и фонтанам, как те, что мы видели в Парке Чапультепека внизу дороги – Коди умер.
