Помещение кафе было небольшое, и воздух был насыщен кухонным чадом и запахом пива. Запах свинины и капусты, казалось, вытеснил весь водород и кислород. За буфетной стойкой работал сам Швегель с одним подручным, потовые железы которого, по-видимому, действовали очень исправно. Посетителям подавались к пиву горячие сосиски с кислой капустой. Кудряш пробрался к концу стойки, кашлянул и заявил Швегелю, что он безработный столяр, прибывший из Детройта.
Как ночь следует за днем, так и за его заявлением последовало угощение кружкой пива и ужином.
– Может быть, вы были знакомы в Детройте с Генрихом Штраусом? – спросил Швегель.
– Знавал ли я Генриха Штрауса? – переспросил Кудряш с чувством. – Хотел бы я иметь по доллару за каждую игру в бильярд, которую я сыграл с Гейни по воскресным вечерам.
Вторая кружка пива и второе блюдо с горячими сосисками появились перед находчивым дипломатом. А затем Кудряш, зная, что такая игра в «доверие» долго продолжаться не может, незаметно вышел на улицу.
Но вскоре он стал замечать и неудобства этого южного города. Здесь не было уличного оживления, веселья и музыки, которые доставляют развлечение даже беднейшим жителям северных городов. Даже в такой ранний час мрачные каменные дома были уже плотно закрыты ставнями, чтобы не впустить неприятной ночной сырости. Улицы казались расщелинами между скал, и по ним расстилался густой туман. Идя по улицам, Кудряш слышал за закрытыми ставнями смех и звон денег, а музыка доносилась из каждой щели ставен. Но эти развлечения были эгоистичны; день народных увеселений еще не настал для Сан-Антонио.
Но, завернув за угол какой-то пустынной улицы, Кудряш наткнулся на шумную компанию скотоводов с далеких ранчо, веселящуюся на открытом воздухе перед старинной гостиницей. Один из весельчаков, крупный овцевод, как раз уговаривавший своих товарищей отправиться в пивную, захватил с собою заодно и Кудряша. Короли скота и шерсти шумно приветствовали его как новое зоологическое открытие и спьяна осыпали его любезностями.
Но час спустя Кудряш шатаясь уже выходил из пивной, отпущенный своими изменчивыми друзьями, так как интерес к нему так же скоро исчез, как и возник. Кудряш был по горло насыщен едой и напоен пивом, и единственный, смущавший его теперь вопрос был вопрос о ночлеге.
Начал моросить холодный техасский дождь, который поднимает клубы пара от теплых камней мостовых и домов и удручающе действует на настроение.
Кудряш побрел по первой извилистой улице, в которую завели его не повиновавшиеся ему ноги. В конце улицы на берегу речки он заметил в каменной стене открытые ворота. Внутри он увидел костры лагеря и ряд низких деревянных навесов, пристроенных к трем сторонам каменной стены. Он вошел в огороженное место. Под навесами стояло много лошадей, жевавших овес и рожь. На дворе стояло много фургонов и телег с упряжью, небрежно брошенной на оглобли. Кудряш догадался, что это был один из тех постоялых дворов, которые держат торговцы для своих приезжих клиентов. На дворе никого не было видно. Вероятно, возницы этих фургонов разбрелись по городу полюбоваться его достопримечательностями и приобщиться к городскому веселью. Должно быть, они так спешили, что последние оставили деревянные большие ворота настежь открытыми.
Количество съеденного и выпитого Кудряшом удовлетворило бы голод удава и жажду верблюда. Поэтому он не был ни в настроении, ни в состоянии что-либо исследовать. Шатаясь из стороны в сторону, он добрел до первого фургона, который он различил в полутьме под навесом. Фургон был с брезентовым кузовом и наполовину наполнен грудой мешков из-под шерсти, двумя или тремя узлами серых одеял, разными тюками и ящиками. Трезвый глаз сразу увидел бы, что эта кладь была предназначена к отправке на следующий день на какую-нибудь далекую ферму. Но сонному, пьяному мозгу Кудряша этот фургон сулил только тепло и защиту от холодной ночной сырости. После нескольких неудачных попыток он наконец настолько овладел равновесием, что вскарабкался на колесо и упал на такую мягкую и теплую постель, на какой ему уже давно не приходилось спать. Затем он начал прочищать себе дорогу между мешками и одеялами, инстинктивно желая спрятаться от холодного воздуха, и зарылся так глубоко, как медведь в берлоге.
В течение последних трех ночей Кудряш почти вовсе не спал. Поэтому теперь, когда Морфей удостоил его своим посещением, Кудряш так крепко ухватился за старого мифологического джентльмена, что было бы чудом, если бы кому-нибудь другому на свете удалось заснуть в эту ночь.
* * *
Шесть загонщиков скота с ранчо Сибело сидели у дверей потребительской лавки. Их пони разгуливали тут же и мирно щипали траву. Поводья были брошены на землю, и этого было достаточно, чтобы удержать их (такова сила привычки и воображения), не привязывая к дереву.
Загонщики скота сидели и, держа в руках папиросную бумагу, добродушно ругали лавочника Сэма Ривелля. Сэм невозмутимо стоял в дверях, пощелкивая своими подтяжками, надетыми на красную шелковую рубаху, и с любовью поглядывая на свои желтые сапоги.
Вина Сэма была немаловажная – он допустил истощение запаса курева, не возобновив его вовремя.
– Я думал, ребята, что есть еще ящик под прилавком, – объяснил он. – Но это оказались патроны.
– Наверное, ты схватил гапендицит, – сказал Дубина Роджерс, наездник из Ларго Верде. – Кто-нибудь ударил тебя по голове рукояткой хлыста. Я за девять миль приехал, чтобы купить немного табаку. И это будет неприлично с нашей стороны, если мы не дадим тебе за это вздрючку.
– Ребята наши курили нюхательный табак, смешанный с сушеными мескитовыми листьями, когда я уехал, – со вздохом оказал Мустанг Тейлор, объездчик лошадей из лагеря «Три вяза». – Они ждут меня обратно к девяти часам. Они будут сидеть с папиросной бумагой в руках, чтобы сразу же скрутить папироску из настоящего табака. И мне придется сказать им, что этот красноглазый, тупоголовый Сэм Ривелль в желтых сапогах не приготовил нам табака.
Грегорио Сокол, мексиканский вакеро, который был первым по части метания лассо, отодвинул назад на своих черных густых кудрях большую, расшитую серебром шляпу и стал скрести в карманах жалкие остатки драгоценного табака.
– Ах, дон Самуэль, – сказал он с упреком, но со свойственной ему кастильской вежливостью, – простите меня. Говорят, что кролики и бараны имеют самые маленькие sesos, как это по-вашему, – мозги, что ли? Я не верю этому, дон Самуэль… простите меня. Я думаю, что люди, которые не держат курительный табак… но вы простите меня, дон Самуэль…
– К чему пережевывать одно и то же, ребята, – сказал невозмутимый Сэм, нагнувшись, чтобы протереть свои новые сапоги цветным платком. – Ренси было дано во вторник поручение привезти из Сан-Антонио новую партию табака. С часу на час я жду его; он должен скоро приехать со своим фургоном. Там товару не так много – несколько мешков табака, гвозди, консервы и еще несколько предметов, которые вышли у нас в лавке. Ренси всегда рано выезжает и мчится сломя голову, так что он должен быть здесь, по-моему, к закату солнца.
– А на каких лошадях он поехал? – спросил Мустанг Тейлор, и в голосе его слышалась надежда.
– На серых, что ходят в тележке, – ответил Сэм.
– В таком случае я маленько обожду, – сказал объездчик. – Эти жеребцы глотают мили с такой скоростью, с какой птица проглатывает червяка. А пока, в ожидании лучшего, открой-ка мне, Сэм, жестянку ренклодов.
– Открой и мне тоже каких-нибудь консервов, – сказал Дубина Роджерс. – Я тоже обожду.
В ожидании табака погонщики уселись поудобнее на ступеньках лавки. Внутри Сэм маленьким топором открывал крышки на жестянках с консервами.
Лавка представляла собой большое белое деревянное строение, похожее на ригу, и стояла в пятидесяти ярдах от усадебного дома. За ним находились коралли для лошадей, а еще дальше навесы для хранения шерсти и покрытые хворостом загоны для стрижки овец (на ранчо Сиболо разводили не только крупный скот, но и овец). За лавкой, на небольшом расстоянии, были расположены крытые соломой хижины мексиканцев, служивших на ранчо.
Усадебный дом состоял из четырех больших комнат с оштукатуренными стенами и небольшой деревянной надстройки из двух комнат. Вокруг всего здания шла веранда в двадцать футов шириной. Дом находился в роще из огромных дубов и вязов вблизи озера – длинного, не очень широкого, но очень глубокого озера, в котором, при наступлении темноты, огромные щуки выпрыгивали на поверхность и снова погружались с таким же шумом, как плескающиеся в воде гиппопотамы. С деревьев свешивались большие гирлянды лиан и тяжелые сережки серого мха, растущего только на юге. Действительно, усадебный дом Сиболо больше напоминал южные постройки, чем западные. Казалось, будто старый «Киова» Трюсделль принес его с собой из равнин Миссисипи, когда в пятьдесят пятом году он прибыл в Техас с ружьем через плечо.
