— Что?
— Говорю, никого и ни на кого я не меняю. Помнишь фильм: каждый Новый год мы с друзьями ходим в баню. В моем случае каждую пятницу я с друзьями хожу в баню, с незапамятных времен. И эту традицию нарушать не собираюсь.
— Хамло!
Абонент отключился. Все кончено. С Юленькой, ясное дело. Теперь и с ней, после первой же встречи. Вот так, моя Единственная. Я все еще в твоей власти. Независимо от моего желания. Хочу тебя забыть! Отомстить и забыть! Как же убежать от тебя, от себя убежать? От нашей общей памяти? Бежать, бежать, убег-г-гать. потому что рядом с тобой другой. Устал, устал, как марафонец, от мыслей о тебе и о другом рядом с тобой.
Память неустанно переключается с канала на канал, с эпизода на эпизод. Невидимая рука нажимает на кнопки пульта. Повсюду мы рядом, вместе. Кто не любил, тот не поймет. Посмеется, прикурит сигарету, процедит сквозь зубы: «Идиот, не всех придурков машины посбивали!» Поверьте, для меня это похвала.
«Тебя ждет компьютер. Подбери слюни — и к монитору».
Снова мозг с сердцем донимают. Никак не успокоятся, спасают от самоедства.
«Мы-мы, дорогой наш Хозяин. Напрасно ты так бесцеремонно обошелся с Юленькой. Тактичность и сдержанность — лучшие твои спутники сейчас. Не забывай. Впрочем, невелика беда. Включай адскую машину. Тебя ждет приятная неожиданность.»
— Увяньте! Не хочу слышать! С ума схожу! — кричу на всю комнату и пугаюсь своего же голоса. В нем — безумие. Мой голос глухо отскакивает от стен и возвращается ко мне упругим мячиком. Кажется — попадает в темечко. Обхватываю голову руками и послушно (как советовали мозг с сердцем) нажимаю кнопку на системном блоке. Монитор, радостно подмигнув, ожил. Подключаюсь к Интернету, набираю электронный адрес своей странички, там висят тридцать шесть сообщений. Пульсирующий желтый конвертик готов лопнуть от перегрузки.
— Что ж, начнем, — говорю сам себе, — посмотрим, кому захотелось постучаться в мою виртуальную дверь...
***
Предавая близкого человека, ты предаешь себя. Только себя!
***
Следующие три недели пролетели, словно в сюрреалистическом сне. Квартиры, номера отелей, сауны и душевые кабинки, задние сидения автомобилей, темные скамейки в скверах и парках сменялись дачами под Минском, лесными полянами, туристическими палатками. В голове смешались в густой коктейль имена девушек, молодых женщин, дам бальзаковского возраста. Ни одно из них я не запомнил. Как и лиц. Они, по сути, превратились в одно необъятное, огромное, неохватное лицо, с неразличимыми губами, носами, цветом глаз. Не впустую догулял отпуск, прихватил и несколько трудовых будней. Справедливости ради хочу заметить, что ни одну любовницу я не привел в свою квартиру, на нашу с ней, Единственной, тахту. Ни одну из этих женщин не мог представить на нашей тахте. Мы выбирали ее на Западном рынке, испытывали на прочность и устойчивость. Главное, чтобы не скрипела. Единственная не переносила стонов нашей старой кровати.
«Своим голосом-скрежетанием кровать мешает мне забыть о реальности, — каждую ночь жаловалось мое солнышко. — Давай купим нормальную, как у людей, тахту. Ты бы посмотрел, как соседка и сосед с нижнего этажа смотрят на меня в лифте. Я чувствую себя воровкой, укравшей у них кусок их счастья.»
— А меня скрип подбадривает. В нем я чувствую особый ритм. Скрип, словно метроном, помогает сверять правильность моих движений, — донимал я Единственную глупой защитой старой кровати, которая и меня достала, словно зубная боль.
— Максимка, давай купим тахту?! Широкую, как ипподром, надежную, как скала, — все чаще и чаще умоляла меня моя девочка.
И мы купили вот эту тахту, которая теперь, без Единственной, кажется лишней в квартире. Но я все равно не могу привести и положить на нее женщину с улицы, любовницу из Интернета. Кажется, что если это произойдет, то рухнет потолок, сдвинутся стены и мой дом запечатает меня и ни в чем не повинную любовницу, словно сосиски в вакуумную упаковку. Так проходят дни и ночи осиротевшей, остывшей тахты. Она равнодушно-холодно вечером принимает мое тело, а утром выталкивает, чтобы с облегчением выдохнуть поролоном. Мол, отбыла повинность. Беги на чужие, мягкие или жесткие, мне, тахте, неинтересно.
Кстати, я уверен: Единственная изменяла мне на ней. И тахта не вздыбилась, не сбросила с себя блудницу. Союзница! Потому что тахта и женщина — одного рода. Грешница прикрывает грешницу. Только так они могут выжить. Наша тахта (нет, теперь только моя) светло-оранжевая, теплого, домашнего цвета. Но я на ней чувствую себя синим китом в холодных водах океана. Сейчас, когда остался один на один с собой, без моей Единственной.
Мне, как и друзам, народу, который живет в Израиле, хочется верить в инкарнацию. Только поэтому не пишу имени Единственной на белоснежном ватмане и не пристегиваю его к стене над тахтой. Какой смысл овеществлять то, что возродится снова, пусть и в новом облике. Друзы хоронят своих покойников лишь бы как, без могил и крестов, без надгробий. Не видят проклятого смысла там, где, по их мнению, его быть не может. Кто бы сказал, какой смысл мне лелеять образ Единственной, прикармливать его слезами, солью переживаний, посыпать сахаром надежды, вдыхать в мертвое, образно говоря, тело воздух из своих легких. Весь смысл в абсолютной бессмысленности. А в моей душе осень с беспокойным листовеем.
Помню, как когда-то, едва ли не в первый год совместной жизни, Единственная, не то шутя, не то всерьез, заметила: женщине иногда легче и проще отдаться мужчине, чем объяснить, почему она этого не хочет, не желает. Мы наблюдали в тот момент за собачьей свадьбой недалеко от дома, у лесопосадок. Мы любили там прогуливаться по вечерам. Измученная сучка стояла в стае разгоряченных животной страстью собак и, безучастно опустив голову к земле, принимала каждого, от замызганной таксы до какого-то крючковатого немецкого овчара. Тогда Единственная и произнесла эту фразу, после чего, отвернувшись, поспешно пошла прочь от собачьего счастья. Я пропустил ее слова мимо ушей, а сегодня чувствую в них глубокий смысл. Так могла сказать женщина, которая знала об «отдаться» не с чужих слов, но из собственного опыта. Сладкого или горького — уже не узнать. Насколько важна наблюдательность! Мне всегда было тебя мало, Единственная. Неужели я, словно Эдгар Кейси, видел наперед, лучше сказать — чувствовал: любое счастье (и собачье, и людское) недолговечно. Не дольше взмаха ресниц, вдоха и выдоха, не дольше удара сердца. Ненасытное время молотилкой поглощает-пожирает то, что казалось бесконечным, вечным. А на поверку это всего лишь мгновение. Крошечное, как маковое зернышко.
Я помню все дни, прожитые вместе. Вчера не пошел на работу. Сказал начальнику — заболел. Чахоткой. Шучу. Меня и в самом деле в последнее время мучает головная боль. Возможно, давление. Не проверялся и не собираюсь. Скорее всего, как и мама, буду гипертоником. Ну и что? Кто-то живет с сифилисом, а я стану жить с гипертонией. Все-таки не один. Так вот, вчера во второй половине дня ходил к нашему озеру за кольцевой. Теперь для меня все те места «наши», где мы гуляли вместе. Мне кажется, что на земле, траве, асфальте остались отпечатки твоих подошв. Их не затереть тысячам ног других женщин. Я не могу молчаливо отпустить тебя. Пока не могу сказать «прощай». Чем дальше отодвигается расставание, тем пронзительнее пустота, заполнившая мое тело. Как и раньше (это было нынешней весной!), я шел через ржаное поле к озеру. Тогда, помнишь, рожь начинала колоситься. Ты еще нарвала пучок колосьев. Высохший, с неспелыми зернышками в колосках, букет и сегодня стоит в глиняной вазочке на журнальном столике. Вчера рожь встретила меня равнодушно (а когда мы с тобой приходили, она с шепотом колыхалась под трепетным крылом ветра), желтой созревшей стеной. Над стеблями торчала только моя голова, похожая на одну из труб гнетущей, пугающей ТЭЦ, разместившейся неподалеку. Рожь, озеро, я и ТЭЦ. Вот таков теперь мой маленький мир. Кажется, он может поместиться на ладони. Твоей ладони. И ему будет довольно просторно. Но я не о том. Не смог больше пяти минут оставаться на берегу озера с тягучей водой, в которой на песчаной отмели мельтешили мальки. Беззаботные. Счастливые в своей беззаботности. За час до этого казалось, что здесь, у озера, смогу развеяться, окунуться в сладкое воспоминание о нашей беззаботности и нашей повседневности, обыденности, которая меня (теперь понимаю) никогда не угнетала. Но меня со всех сторон окружила животная, собачья растерянность. Наверное, только брошенные хозяевами собаки чувствуют такую безысходность. В ней можно захлебнуться, утонуть на половине вздоха. Чтобы расколоть, разбить ее, я запел. Ты же знаешь, мать и отец не наградили меня голосом, но я что-то бубнил под нос. Не осознавал слов, не узнавал мелодии, — только неразборчивые звуки вырывались из гортани. Я онемел и оглох без тебя, Единственная. Похотливая шлюха, неверная сучка. Что говорю, зачем? И ради чего? Чтобы легче стало. Нет, не ты Одиночница-Печальница, а я. Это я изгнанный из прайда, старый, обессилевший и израненный лев. Когда-то — твой лев. Проведи изящной ладонью по моей гриве. Спутай волосы, чтобы сломались пластмассовые зубчики расчески. Рядом, за кольцевой, — многомиллионный город с бесконечностью людских судеб, и ты вплелась в них, связала нить своей жизни с нитью другого, умело, тугим узлом. У меня пока не получается. Целый месяц бросался на легкое, доступное, податливое. И что в итоге? Опустошенность. Бездорожье. Может, это не мой путь? Не знаю, пока не знаю. Чувствую, что сам себе становлюсь противоположностью. Выщербленная шестеренка в слаженном механизме. Хоть в пропасть с головой. А еще утверждают, что мы, мужчины, не СТРАДАЕМ. Да гори оно все огнем. Ясным синим пламенем! Знаю, что физиология и душа — разные понятия. Там, где бал правит животное начало, душе делать нечего. Аксиома. Попробуйте оспорить. Нет, не надо говорить о гармоничном сочетании одного с другим. Миф. Красивый. Своя боль самая сильная. Снова аксиома. Озеро я покидал почти бегом. Убегал от глухой, как февральская ночь, тоски. Убегал от мысли, что при всех своих недостатках, извращенности, подлости. — ты, моя Единственная, самая совершенная и идеальная из всех женщин, которые жили, живут и еще будут жить. Ничего не поделаешь, вот такой я недалекий, самолюбивый, бездарный. Ты же — само совершенство. По крайней мере, для меня.
