«…всей той жизни всего: кошка, птичка (о птичке позже) и паук».
Между тем, ритуал продолжался. Вожделенец спускал ей лестницу-самотканку, и гостья, устроившись на первой ступеньке, чуть раскачиваясь и шевеля лапками, ждала в брезжании лунного луча. Родион, в это время, прилаживал на паутину, поближе к центру (не совсем к центру, это и было неправдоподобно), свежезадавленную (-удушенную) муху. Подарочек. Мол, ждали, готовились, не так просто, не пальцем, в конце концов… хотя, как сказала одна моя знакомая, и я этого не стесняюсь, пальцем можно и лучше даже…
И пока она жует, медленно и разборчиво, паучок наш, «мал золотник, да дорог», – говорил в этом месте, в это время всегда говорил Родион, – паучок в это время и лизал, и гладил, как говорят, и взлезал и взбегал, и так и этак, пока его собственные педипальпики, всё больше полнясь, наполнялись лимфовиднопотомковой жидкостью и устремлялись, чтоб притронуться – ну хоть раз, маленький разочек, только дай, дай притронуться, прикоснуться и тогда, пусть разламывают, размалывают, размазывают, разжёвывают, хоть на белки и на углеводы. И в этот самый момент, когда потомковые элементы, наконец, соприкасаются с мягким и обволакивающим… паучиха переставала жевать. Надо бежать; сам он не может; ему уже: «пусть что хотят…».
Тогда Родион брал героя двумя пальцами и, чувствуя ещё судорожные содрогания членов, пересаживал в верхний угол, а паучиху разрезал на две половины, приготовленными для этого специально маленькими ножницами. Своеобразная декапитация, потому что голова у паука то же что и грудь (полной грудью дышит и ею же думает). Утром уже, Родион смахивал с паутины расчленённый и пустой, высосанный весь, вместе с подаренной мухой и зачатыми паучатами трупик (героям-любителям всегда хочется после этого – всем знакомый нагулянный аппетит – чего-нибудь поесть).
А ты, Родион, разыгрывал удивление на лице, когда, якобы неожиданно, обнаруживал кладбище разъятых подруг.
Родион прощал своему товарищу его каннибализм. Родион считал, что всякая жизнь заслуживает жизни. Добренький, тоже. «Ничего ни поделаешь, – говорил Родион, – это у них в роду!»
Бедная паучья мама. Паучиха мама.
«Пастушок, мой пастушок… – напевает богиня из пасторальной партии. – Бедный мальчик… разве коровам нужна твоя блистательная красота? И вот тебе – Троянская война!
Герой, чувствительный, обиженный, лишённый. Воспарис… воспарис… воспариссс – запор, с этими согласными, запар! но что-то в этом есть, не зря природа нам подставляет знаки всякие, дорожные: «направо», «налево», «тупик», «осторожно – дети»! Воспарив! в мечте о близости с божеством (не близости божества, а близости с божеством), мальчик… но не об этом сейчас, надо только сказать: всего миг данайских приключений, и огненная головешка, сгорая сама, палит ещё многих… Ну что ж, чего б и не палить, если есть что и ради чего палить!
Таких историй паук хранил в своей памяти… считывай, не хочу! Перекачивай в свой воспалённый роман.
«И все это откладывалось в памяти Двейна, – в памяти Двейна Гувера28, если кто помнит, – на случай; если что-нибудь ему понадобится. У него в голове много чего накопилось».
И вот тут-то! Вот она, парадигма! Вот он, тот злокозненный выверт: Споткнулся, летальный исход… Но, рано! Рано ещё! Но теперь, эта даль мне уже видна, я уже различаю эту даль. А сейчас ещё рано!
Снова выходим… только всю жизнь и делаем, что входим и выходим.
Узник был такой маленький, что его выпрямленные на кровати ноги, с короткими ногтями («вы-то, милые»), даже не доставали до сидящего на краю кровати директора тюрьмы (вы-то невинные). Или кровать для Цинцинната была большая? Плотный преступник не оставил бы места директору.
– Не получается! – директор был готов к откровенной беседе. Не мог никак начать. Что-то его сдерживало. Злился на себя. Крайне отчаивался. – Откровенность какая!.. Вы располагаете, чтобы вам наоткровенничали? Я не располагаю… Мне никто… Обмишурились все.
– Ну почему же, давайте поговорим начистоту. Что значит вся эта утренняя комедия?
– По-вашему утренняя? Я хотел сказать, – по-вашему – комедия?.. Я хочу сказать, пусть и не своими словами, что «между комической стороной, и космической (стороной дела) – разница в одну свистящую согласную!» – так-то, вот!
Адвокат, которому было не до всякой там игры свистящих и согласных (горло ещё давало о себе знать), продолжал из «Правил»:
3. Убедительно просят соблюдать (исправлено): наблюдать тишину…
У-у-уй, как приятно Родригу Ивановичу исправление. Сам, лично, своей рукой… и как красиво: «наблюдать тишину…»
Приятно, но начистоту… начистоту, всё же, не получалось. Не получалось.
Паук был прав. Что-то было не то. Все замолчали и тишина наступила.
О тишине
Тишина бывает разная: тишина, когда мышь в углу скребёт; тишина, когда только жаворонок в небе; тишина, когда ещё выше, чем жаворонок, где звёзды ночью, и не слышно как они падают, а только видно. Когда шорохи и страхи – тоже тишина; когда далеко «звонит колокол» – тишина; покойник в доме, – снова тишина, хотя не совсем, – потому что в такую тишину стучатся думы. Чтоб услышать тишину, надо самому стать тишиной.
Директор: Да подожди ты!
– Да подожди ты! – сказал директор (наверное, тишине). Встал вдруг, оттянул сзади залезшее и залипшее между половинок и вышел. «Начистоту», пока не получалось.
Паук повис.
Часы стали озвучивать.
Все делали вид, что слушают.
С последним загулком29 появился в двери и объявил «Фрюйштук» Родион с подносом.
– Фрюйштук! («фриштык» – у автора).
…в двери появился Родион с подносом и объявил: «Фрюйштук!».
…с подносом, объявился в двери Родион и, будто пародируя Родрига Ивановича, полиглота и графомана или без зла, по-простому, подражая, посмеиваясь над ним, заявил: «Фрюйштук!» (интересно, где теперь, в каком кармане или может просто за пазухой, пребывал симпатичный полиглот Родриг Иванович? Конечно, он пребывал в складочке, в той…)
В партере уже наливали кофе и м-сье Пьер сидел задумчивый, в первых рядах, не глядя в свою чашку. Воспользовавшись моментом, проскользнула Эммочка. Ей было тоже не до кофе. У неё был маленький рюкзачок за плечами. Завтра уже уезжала, а было что непременно рассказать. Но рассказать не получилось. Заметили. Жестикулируя и сопротивляясь, и виляя бёдрами и голенями будущей танцовщицы, под взглядами и с помощью Виссариошки, Родиошка, под скрытый ропот зрителей, выплеснул проказницу с подмостков. Она же, протянув при этом «ладонью кверху очаровательную руку балетной пленницы», села в зале, рядом с неморгающим палачом. Дверь захлопнулась.
Родион
Стоит на авансцене, спиной к захлопнувшемуся партеру. Спиной к нам, как стоит, например, всякий дирижёр оркестра.
(Адвокату, будто тот не адвокат, а какой-то рыжий альт-горн, или флюгельгорн):
– Вы бы прибрались здесь!
Адвокат
