Но и это было не всё.
Это было не всё – на празднике Больших Обещаний.
Туфельки уступали место дырчатым сандаликам. Легчайшим! Но сначала натянем новые белые гольфы. Ну да, такие: нарядные, с помпонами. Ох, как красиво! Сердце замирает! Правда... сандалики всё равно лучше носить без гольфов. И даже без носочков. Если взрослые не видят. А потом – и прятаться уж не надо: хочешь, так живи себе босиком!
Стоп. Не так быстро. Ведь этот – самый невинный из всех стриптизов – растягивался с марта и, поди, по конец мая. Сколько на тебе сегодня надето? На мне всех одеждов – девять. А на мне – семь! А вот и неправда! Какие это у тебя «семь»? Ну-ка, говори. А вот: трусики... лифчик с подвязками... чулочки... штанишки, носки, рейтузы, шаровары, майка, футболка, рубашка, свитер, шапка, шарфик, варежки. Так где же семь?! Это же семнадцать!! Я считала! Ты что, до семнадцати считать не умеешь? Я-то?! Я уже до ста запросто могу!! А ты чулки за один считала или за два? За два! И носки – тоже за два! И варежки – за два! А надо – за один! А вот и за два! А вот и за один! Ха! Ну если и за один, то получается... получается... раз, два, ммммм... получается – четырнадцать! На тебе сегодня одеждов – четырнадцать! А на мне – десять. А ну-ка, скажи! Вот, считай: трусики, лифчик, чулки... рейтузы... шаровары, футболка... свитер, шапочка, шарфик! А ты чулки за два сосчитала или за один? За два. Пересчитай. У меня меньше, у меня меньше! У меня потому что нет варежек, вот! Поду-у-умаешь! Я их тоже могу снять: вот! Тогда на тебе двенадцать, а на мне всё равно десять! А ты боты не сосчитала! У меня-то просто ботинки – а у тебя ботинки с ботами! Значит, на мне двенадцать – и на тебе двенадцать. Поровну! А вот я сейчас боты возьму и скину...
Ближе к Лету, с каждым днем, подсчет упрощался. На мне сегодня: трусики, майка, платье, носочки, сандалии. А на тебе – ха! трусы, майка... покажи-ка... нет, ты покажи... ру-баш-ка! (злорадное «загинание» пальца) свитер! шаровары! носки! ботинки! А на тебе зато – еще бант! А бант – это не одежда! А вот и одежда! А вот и нет! А вот и дат! А вот и не считается! Еще как считается! Нетушки! Датушки! А я бант могу снять! вот! запросто!.. А я рубашку сниму!..
Ты слушаешь всю эту дребедень и смеешься. Иногда восклицаешь: да! точно! Потом, посмотрев в окно электрички, говоришь: а я думала, ты – полностью городская...
Это я-то «городская»? – мне смешно. – Это я-то?
...А за окном, за искристыми, сиренево-голубыми разводами, за павлиньими хвостами-хвостищами бархатного инея, мелькают пятна разной формы, размера и яркости – светофоры, дома, домишки, платформы, шлагбаумы, чащи, прогалы... И снова монолитной стеной идет лес... Я проживаю эту дорогу наизусть...
Ты очень мало обо мне знаешь, да и откуда? – ведь я, кроме прочего, старше. И много ли я о себе рассказываю? Ну, разве что сны. Поди разгадай.
Зато я знаю о тебе всё.
Или почти всё.
Глава 20
«За городом! Понимаешь? За!»
Вообще-то, если придерживаться точной хронологии, мы начали сбегать из города уже в нашу первую осень. Еще точнее: первый раз смогли выбраться лишь в ноябре, в самом его начале, когда я наконец уладила все ее беды-несчастья.
...За окном электрички медленно разворачивались мертвые поля, целиком накрытые белой накрахмаленной марлей. К полудню крахмал иногда сдавался, марля истаивала. Тогда, чуть сощурившись, можно было обмануть себя временем года.
Но в лесу обмануть себя оказывалось трудней. Там было уже по-предзимнему гулко и хрустко. Кусты, словно нищие пенсионеры, потеряв всё, отвоевали себе последнее право старости – на шипы, сучья, колючки... И на тишину. Конечно: на тишину и покой. Надклеванные птицами полусгнившие ягоды еще сиротели в осунувшихся поредевших кустарниках... На кустах малины остались к тому же белые конусообразные стерженьки, с которых давно и, видимо, очень легко была снята крупная спелая мякоть – сочная, нежная, ворсисто-замшевая. Особый сорт шиповника сохранил кое-где свои плоды, растущие словно бы двойнями: ягоды, слегка удлиненные, напоминали клешни вареных раков. Великолепный натюрморт распался бог знает когда – уже не было видно ни подноса из чуть потемневшего серебра, ни золотой спирали лимона, ни хрустальных бокалов, ни винной, в изумрудных бликах, бутыли – и только раки, чуть сморщенные, уже никому не нужные, оставались одни краснеть за весь этот разор и позор.
Я собирала желуди и потом, дома, делала ей бусы: прозрачный лак, большая игла, суровая нить, терпение и хороший вкус. Добавим сюда несколько деревянных пуговиц и завяжем декоративные, крупные, нитяные узелки... Ты красивей, чем все эти куклы из журнала «Burda»!
В разгар зимы поездки бывали другими. Наши варежки становились всё более задубелыми от непрерывного промокания ими носов. Ее пушистая, заиндевелая у щеки прядь делалась еще светлей и нежней (отмокнув, я знала, она потемнеет, обвиснет – и своей безвольной податливостью вызовет во мне жгучее желание двигать горы). И, взглядывая на эту прядь, я, всякий раз, думала: ох, вот сейчас бы сюда – граверов по серебру...
А впрочем, да ну их. Не надо нам никого. Наши тела, закутанные во множество одежд, приобретали особую твердость, свойственную физике твердого тела, а посему бодро подскакивали на звонкой, хорошо набитой дороге к Финскому заливу.
Хотя – нет: залив бывал именно завершением дня: я отчетливо помню зимний залив на закате – белое, неотличимое от берега пространство – сплошь белое безмолвие до самого горизонта...
От станции, от самой платформы, мы прямиком шли, перво-наперво, в пункт проката финских саней. Это была милая, дощатая, крашенная когда-то в голубой цвет времянка – уютно-обшарпанная, стоявшая в своей посеревшей уже чешуе среди старых, но словно бы вечных сосен. У сосен тоже была чешуя – здесь все предвосхищало рыбье царство, глубоко спавшее подо льдами залива... Да, у сосен были нарядные чешуйчатые стволы, стволы-хамелеоны, очень чувствительные к освещению: мириады их чешуек запросто меняли цвет: от розового – к нежно-шоколадному – золотистому – оранжевому – виноградно-зеленому – голубому – голубиному – сливово-сизому – фиолетовому – чернильному...
Мы брали финские санки в количестве двух штук, оставляли в залог ее студенческий билет, а также мой паспорт с круглыми штампами чашек на обложке (может быть, рюмок?) – и давали трешку.
И вот после этого шли мы на горки.
Там, на куоккальских и келломякских горках, я запомнила нас только вдвоем.
Вполне вероятно, что именно так оно и было, потому что ездили мы по будням, ловко скоординировав прогулы ее учебы («у нас сегодня всего одна лекция») и отгулы на моей службе (разумеется, за сдачу крови), – а если выбирались и в выходные, что меня вдохновляло куда меньше, то всё равно – я знала такие укромные места, такие уж головоломные (в прямом смысле) горки, где ступала разве что лапа егерской собаки.
Их крутые, почти вертикальные склоны были гладко-обледенелы, словно облиты глазурью, – результат совместной работы мощного норд-веста, а также оттепелей и морозца, действовавших поочередно и очень слаженно. Упомянутые особенности делали эти горки буквально идеальными для желающих сломать – на выбор – любые из костей опорно-двигательного аппарата. Короче, все те, кто не жаждали заполучить перелом основания черепа, или контузию какого-нибудь шейного позвонка, или открытые переломы большой и малой берцовых костей, притом с диспозицией – или, в самом облегченном варианте, вывих ключицы – сюда, конечно же, не ходили.
А мы – летели туда на крыльях. Точнее говоря, на полозьях финских саней. Правда, когда кончалась накатанная дорога, приходилось тащить сани волоком. Вот это было удовольствие, прямо скажем, ниже среднего. Зато окупалось оно сторицей.
О финские сани!
Она, костромчанка, воспринимающая это бытовое, крайне утилитарное чухонское изобретение как крутую экзотику, съезжала на санях с удивительной ловкостью. Я имею в виду: с удивительной ловкостью для начинающей. Стояла она на полозьях чрезвычайно стройно, небрежно и прочно, как влитая. Визжала, конечно, аж до прободения барабанных перепонок, но падала редко. А если и падала, то всякий раз делала это аккуратно – по-кошачьи, по-рысьи (так и хочется сказать: на все четыре лапы). Я же быстро теряла управление, зато, наверное, довольно забавно летела по воздуху, потому что, еще лежа в сугробе, продолжала слышать ее высокий заливистый смех. Истерический визг ведущей в атаку флейты.
И я шла в атаку.
Сейчас, через двадцать лет, мне, конечно, ясней ясного, что я просто не могла тогда сосредоточиться на этой мощной, всерастворяющей, вихрем летящей в меня белизне. Ледяное лезвие склона – и бандитский ветер (оба готовые – вспороть мое горло навылет – целящие срезать, сорвать мою голову) всё равно оставались где-то на самой периферии моего сознания, причем центр зрительного поля (словно глаза мои располагались на спине) занимала ее зеленая, в масть еловой хвое, шапочка, сплошь в приятно-выпуклых шишечках – и зеленый, в цвет ее глаз, шарф с длинными, томными, словно ресницы сосны, густыми кистями. (Оба изделия были, конечно, плодом моих «альтернативно использованных» обеденных перерывов.) Но это не всё: за несколько секунд уханья в снежные провалы – множество глаз, расположенных на моем затылке, лопатках, ребрах, пояснице, различали ее голубые, с белыми лепестками, рижские варежки, ярко цветшие на фоне серой беличьей шубки – и вот всё это зеленое и голубое, а еще розовое, с учетом всего того девичьего розовоцветья, что играло, переливаясь, в ее смеявшемся лице, – жестоко и мощно жалило мой мозжечок, наотмашь сбивало его с траектории, и я падала.
