Какой светлый ум! А я, хотя мне и были предъявлены очевидные доказательства, все-таки сомневался, не мог поверить в это.
Но где же Ш-С.? Его длительное отсутствие начинает тревожить меня.
И что значит это признание Руцкого? Может быть, это открытое провозглашение доктрины вампиризма?
Наконец-то появился Ш-С.
Казаки не пропустили его в квартиру, и я вынужден был выйти на лестничную площадку.
Ш-С. снова начал отращивать усы, и я сказал ему, что всё знаю и всё понял. Но уже всё готово к отлету и я жду только приказа.
— А ты. Ты утвержден командиром. Поздравляю тебя.
И я с чувством гордости за своего друга пожал ему руку.
— Спасибо. — смутившись, сказал Ш-С. — Но что же мы стоим здесь? Пойдем, поговорим где-нибудь.
Я объяснил, что, к сожалению, в нашей квартире введена пропускная система, а выхлопотать пропуск сейчас невозможно, поскольку Петр Созонтович и Полякова заняты на совещании, которое они проводят в моей комнате с самого утра, а без пропуска Ш-С. никто не впустит в квартиру.
Еще, чего доброго, в казачью станицу попадем.
— Зачем ты все это терпишь? — спросил у меня Ш-С.
— А что я терплю? — удивился я. — Вот депутат Векшин терпел. Вот майор Лупилин и племянник Степа, действительно, терпят. А я что? Я всё равно улетаю. Все уже готово. Я жду только, когда ты сообщишь дату вылета. Весь экипаж в сборе. Нет Векшина, но я думаю, что его заменит племянник полковника Федор- чукова — Степа.
— Заменит, говоришь? — спросил Ш-С. — Ну, не знаю. Может быть, мы и не полетим вообще.
— Почему? — встревоженно спросил я.
— По кочану! — ответил Ш-С. — Ну, ладно. Я тебе позвоню вечером.
И он начал спускаться по лестнице, а я вернулся, опечаленный, в квартиру.
Неужели нерешительность Ш-С. связана с последним выступлением вицепрезидента Руцкого, на котором он, как рассказывают, открыто провозгласил доктрину вампиризма?
Но какое дело нам до здешних оборотней, если мы должны лететь на Юпитер?
Сидел в туалете и вслух читал племяннику Степе и майору Лупилину отрывки из «Философии общего дела», с которыми узников попросил меня познакомить — он специально отчеркнул их карандашом! — сам Н.Ф. Федоров.
«Рабство и господство есть несомненное зло, но и свобода (взятая сама по себе, без дальнейшего определения и осуществления своего назначения) не есть благо, она просто — ничто».
Я не прочитал то, что заключено в скобки, поскольку Н.Ф. Федоров сам заключил в скобки эти слова. Вероятно, он считает, что пока племянник Степа и майор Лупилин не должны знать все. Возможно, Н.Ф. Федоров прав. Я тоже считаю, что нашим несчастным узникам пока достаточно запомнить, что свобода — ничто. В полете я, может быть, объясню им и то, что заключено у Н.Ф. Федорова в скобках.
КАТАСТРОФА...
Случившееся не укладывается в моей голове.
Гибель Атлантиды — детская неприятность по сравнению с разразившейся в моей комнате катастрофой человечества.
Когда, размышляя над решением Ш-С., я постучал в свою комнату, дверь приоткрылась и я увидел, что Полякова, нелепо изогнувшись, сидит на моей кровати, а полковник Федорчуков лежит на полу возле плаката «Свободу майору Лупилину!».
На столе же — пустая! — стояла бутылка приготовленного мною шотландского виски, а на полу, разинув пасть, стоял портфель и как-то нагловато подмигивал выпученными глазами, которых у него не было.
Я не стал беспокоить ни Полякову, ни Федорчукова.
Я знал, что они уже долетели до цели и никакая медицина не способна вернуть их назад.
Федорчуков!
Петр Созонтович!!
Товарищ полковник!!!
Я вам все докладывал, как старшему по возрасту и по званию, а вы — человек военный — вы презрели установленный порядок и отправились в полет, даже не согласовав этот вопрос со мною!
А ты, любовь моя, Полякова!!!
Я так любил твои мягкие губы, твои красивые коленки, твои зеленоватые, как у кошки, глаза!
Полякова! Ты и так была членом экипажа, и разве я не предупреждал тебя, что мы должны лететь вместе?
Нет, не вняла голосу разума, отправилась на Юпитер без меня!
О, это женское легкомыслие, про которое столько уже написано и которое теперь привело к беде, каких еще не было в истории человечества.
Сейчас вас встречают представители Галактического Совета, и что вы скажете им в ответ на вопросы, вы, не прошедшие даже соответствующего инструктажа? Не отвернется ли от нас Галактика? Не окажется ли бессмысленной в результате не только моя жизнь, но и всего человечества?Возрадуются ли теперь многочисленные хоры звезд? Станет ли истиною иллюзия поэтов, олицетворявшая и отцетворявшая миры? Сей день, как говорил Н.Ф. Федоров, его же Господь через нас сотворит, будет ли произведен совокупным действием демократических чекистов, возлюбивших Бога отцов и исполнившихся глубокого сострадания ко всем переселенным ими (нашими демократическими чекистами) на Луну? Станет ли теперь Земля первою звездою на небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстановляющим и предупреждающим падение и смерть?
Занятый этими мыслями, я не следил за событиями, разворачивающимися в нашей квартире. Не все ли равно, что происходит тут, если человечество обречено теперь, может быть, навсегда, влачить оковы своей земной несвободы? Не все ли равно, если теперь, может быть, уже никогда не исполнится замысел наших великих Учиителей, если теперь никогда не откроется для всех нас, готовящихся стать чекистами нашей демократии, ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную.
Помню смутно казаков — их почему-то было уже не два, а человек десять.
Помню Екатерину Тихоновну, мы сидели с ней в одной комнате, и я писал пейзажи Юпитера масляными красками, пытаясь вставить в полюбившиеся мне ширь, высь и глубь ландшафтов Полякову и Федорчукова.
Полякова вставлялась.
О, как печальна была ее фигурка, затерянная в суровом пейзаже Юпитера!
А Федорчуков не вставлялся никак...
И это было знаком, что экспедиция не принята Галактическим центром... Сердце мое наполнялось неизбывной печалью. День желанный, день, от века чаемый, который должен был стать Божьим велением и человеческим исполнением, опять отдалялся от нас...
Не об этом ли и пела Екатерина Тихоновна в своих печальных песнях:
Без ветра шумела осина,
И горькая пахла кора...
Нет матери счастья без сына,
Забрали его мусора...
И плакала.
И казачий черно-петуховый генерал Гриша Орлов, обнимая ноги Екатерины Тихоновны, кричал:
— Матушка! Пожалей себя, матушка наша, не терзай душу! — и снова плакал, роняя слезы на колени Екатерины Тихоновны и на свой генеральский мундир.
И я тоже плакал, а Екатерина Тихоновна гладила меня по голове, и заключенный Лупилин подносил нам откуда-то блюдо с рюмками, наполненными шотландским виски, и тоже плакал.Странно, но жизнь продолжается и после разразившейся в нашей квартире катастрофы.
Сегодня позвонил Ш-С. и спросил, все ли в порядке.
Я ему ответил, что он все знает сам.
Ведь еще тогда на лестничной площадке он сказал, что, может быть, мы и не полетим вообще...
— Ты смотрел рукопись? — спросил Ш-С.
— Какую?
— Которую я тебе в портфель сунул. «Пока не запел петух» называется.
— Я должен огорчить тебя, Ш-С. ... — сказал я. — Полковник Федорчуков, улетая с Екатериной Ивановной на Юпитер, захватил твой портфель... Так что там, на Юпитере, твой петух будет петь...
Ш-С. хмыкнул и спросил, знаю ли я, что водяной, когда желает показаться людям, всплывает обычно в виде колеса или бороны?
На этом разговор прервался, черно-петуховый генерал Гриша доложил мне, что ужин подан, и я пошел ужинать.
За столом, накрытым в комнате Поляковой, кроме меня сидели Екатерина Тихоновна, которой теперь фамилия почему-то была Полякова, а также черно-пету- ховый генерал.
Подавал на стол кушанья депутат Векшин, облаченный в колготки и зеленую женскую кофточку с короткими рукавами. На руках у него были белые перчатки.
Депутат Векшин, как мне объяснили, заменил племянника Степу, который, как объяснили мне, уехал назад в Рельсовск.
Я спросил Векшина, очень ли огорчило его, что наш полет сорвался, и как он себя чувствует теперь? Все ли благополучно у него?
Векшин недоуменно посмотрел на меня, но когда черно-петуховый генерал нахмурился, вытянулся в струнку и отрапортовал:
— Премного благодарны-с...
Тем не менее от меня не укрылось, что он не вполне искренен.
Ах, Рудольф...
Ну в чем же я виноват перед тобой?
Если бы ты, Векшин, был упырем или хотя бы евреем, соседи по лестничной площадке, может, и поверили бы тебе, что ты депутат, но ты не упырь и даже не еврей. Кроме того, у тебя и штанов нет, а в рваных колготках и женской кофте с короткими рукавами далеко не уйдешь. И разве я виноват в этом? Разве это я так устроил мир?
