Для Филдинга и в какой-то мере для английского романа уходило время окончательных и безоговорочных нравственных приговоров. Неудивительно поэтому, что такая сложность характеров ставила читателей и критиков в тупик. Впрочем, у внимательного читателя и сейчас возникает желание вновь вернуться к отдельным эпизодам, перечесть их, и тогда он обнаруживает, что Бут был некогда первой любовью мисс Мэтьюз и, выходит, счастье Амелии оплачено ценой несчастья Мэтьюз, которая прямо говорит, что ее принесли в жертву, но по какой причине, при каких обстоятельствах герои расстались – остается неизвестным. Однако у нас есть теперь резон взглянуть несколько по иному на ее поведение с Бутом в тюрьме, на ее стремление вернуть его любой ценой, ибо она убеждена – и не без основания, что судьба, а вернее сказать Бут, поступила с ней несправедливо; и хотя автор изображает ее в этих сценах с явной иронической интонацией, мы вольны отнюдь не во всем с ним соглашаться: он сам дал нам для этого повод. Филдинг во всяком случае не ставит точек над и – каждый читатель волен истолковать прошлое героев и их нынешнее поведение по-своему. Поистине, тут возможны варианты. Но тогдашние читатели и критики еще не были готовы к такому самостоятельному осмыслению текста.
Какую, например, сложную смесь пороков и привлекательных, обаятельных черт соединил Филдинг в полковнике Джеймсе! Каким рыцарственным и деликатным может он быть, если хочет очаровать предмет своих домогательств, в какие изящные выражения способен этот человек, прошедший школу светского обхождения, облечь свои чувства! Превосходный тому пример – его письмо мисс Мэтьюз в тюрьму, оно безупречно и в отношении деликатности.[433] Джеймс способен испытывать смущение от того, что вел себя не так, как следует, – оскорбил ни за что, ни про что Бута; у него есть правила; Джеймс понимает, что страсть доводит его до безрассудства, но под ее влиянием теряет всякую власть над собой; да, он бывает добр, щедр, дружелюбен, он богато одарен природой, но он и непостоянен, капризен, эгоистичен, способен под влиянием страсти и соперничества предать друга и, чтобы овладеть его женой, превращает в сводню собственную супругу. Обаятельный и презрительный, циничный повеса Джеймс сродни ричардсоновскому обольстителю Клариссы Лавлейсу, достоинства которого тоже ставили тогдашних читателей в тупик, – не зря же некоторые из них обвиняли автора в чересчур снисходительном к нему отношении. Филдинг вообще был внимательным читателем «Клариссы» и не только дал в лице Джеймса, светского человека, свой вариант Лавлейса, но и воспроизвел на втором плане основную сюжетную коллизию романа Ричардсона в истории распутного милорда, совершившего насилие над миссис Беннет, предварительно опоив ее каким-то снадобьем. С тех пор мотив богатого дворянина, погубившего простую девушку, в различных вариантах становится весьма распространенным в литературе сентиментализма вплоть до «Бедной Лизы» Карамзина.
Но даже и те персонажи, которые, казалось бы, представлены как безусловно положительные, все же не вполне безупречны. На что уж всем пример доктор Гаррисон, никогда не забывающий о своем пастырском долге, но и тот в изображении Филдинга не всегда следует собственным предписаниям и, проповедуя смирение перед божьей волей и Провидением, сам грешит подчас излишней самоуверенностью и безапелляционностью в своих приговорах и решениях; он явно тщеславится собственной ученостью и очень уж открыто насмехается над промахами миссис Беннет, которую слишком бесцеремонно и настойчиво загоняет в угол откровенно казуистическими вопросами; наконец, он не может устоять перед очевидным заискиванием и угодливой лестью своего собрата – сельского священника, за глаза отзывающегося о нем едва ли не с презрением. Филдинг отдает себе отчет, что уважение некоторых читателей к доктору после этого несколько поубавится и они будут склонны считать его изрядным простаком, но таков уж его писательский долг – «описывать человеческую природу, какова она есть, а не такой, как нам хотелось бы ее видеть» (X, 4). Отношение Филдинга к человеческой природе в этом романе более противоречиво и, казалось бы, сочетает несочетаемое: с одной стороны, он никак не склонен ее идеализировать, он зорче видит, сколь она несовершенна, а потому и хочет удержать ее в должных границах с помощью религии, но, может быть, как раз вследствие этого писатель и более снисходителен к людям и не склонен предъявлять к ним чрезмерные требования.
Филдинг здесь, как и прежде, пользуется своим излюбленным приемом характеристики персонажей с помощью их контрастного противопоставления; так же как прежде, он противопоставлял искреннего, простодушного Тома Джонса лицемерному скрытному Блайфилу, так и здесь счастливой в своих бедах и нищете, любящей чете Бутов противопоставлена не ведающая, что такое нищета и бездомность, чета Джеймсов, которой вместе с тем неведомы ни духовная близость и взаимопонимание, ни плотская любовь, ни родительское счастье.
Ученой миссис Беннет противопоставлена «неученая» Амелия, весь читательский опыт которой ограничен Библией, стихами английских поэтов, комедиями Фаркера да проповедями доктора Барроу: «у меня есть то преимущество перед вами, что я не понимаю латыни», – иронически замечает она своей приятельнице (X, 1). И что же? Амелия мудра сердцем, которое хотя и способно обманываться в людях, но только вследствие собственной доброты и чистоты; сердечная отзывчивость – условие ее нравственности, верного жизненного выбора, тогда как ученость миссис Беннет отнюдь не укрепляет ее нравственных правил и нисколько не совершенствует ее как личность, как не удерживает и Бута, знающего сочинения греков и римлян, от его заблуждений и ошибок. Это чрезвычайно показательная для сентиментализма идея, одно из главных свидетельств его полемики с просветительским рационализмом.
Но прием внешнего противопоставления и контраста в этом романе – лишь подсобное средство характеристики персонажей; главным же средством является раскрытие их внутренней противоречивости, причем герои лишь постепенно обнаруживают перед читателем все новые свои качества и становятся подчас настолько не похожи на самих себя, настолько порой не соответствуют тому впечатлению, которое сложилось о них прежде, что читатель начинает сомневаться: достаточно ли внимательно читал он роман, уж не пропустил ли какие-то красноречивые детали; перелистывая прочитанное, он убеждается, что ему предстоит многое додумать, довообразить самому; читатель чувствует, что Филдинг далеко не всегда, как это бывало в прежних его романах, придет к нему на помощь, потому что романист уже утратил прежнюю уверенность, будто все в человеческих поступках и в характере можно до конца объяснить.[434] Более того, сами персонажи не только умышленно что-то скрывают или приукрашивают (рассказывая, например, о своем прошлом), но делают это подчас невольно, бессознательно; их часто увлекают темперамент, корысть, желания, и они совершают поступки, каких, возможно, и сами от себя не ожидали (особенно мисс Мэтьюз и миссис Беннет).
При этом Филдинг как повествователь нисколько не заблуждается насчет своих героев, их истинной нравственной сущности, ибо хотя он и пишет роман в новом для себя роде, но все же остается писателем просветителем и рационалистом. Он прекрасно дирижирует этим придуманным житейским спектаклем, но только не открывает нам сразу все карты, а главное – он глубже теперь понимает всю непредсказуемость (для него предсказуемую непредсказуемость) человеческого поведения. Это – сознательно избранная манера постепенного обнаружения сути характера, она-то и составляет одно из самых больших достижений Филдинга в его последнем романе. Именно в этом отношении «Амелия» как роман сентиментальный предвосхищает искусство романа психологического.
Наши рассуждения прежде всего относятся к обрисовке миссис Беннет. Печальная, молчаливая скромница в начале нашего с ней знакомства, она постепенно в ходе повествования буквально преображается: в сцене маскарада и последующих эпизодах перед нами уже совсем другая женщина – ученая дама и едва ли не синий чулок на глазах превращается в завистливую, тщеславную, ни перед чем не останавливающуюся для достижения своих целей, вульгарную и напористую особу. Происходит постепенное саморазоблачение (причем без какого бы то ни было авторского вмешательства и пояснений, что было бы совершенно невозможно в предыдущих романах Филдинга), и это вынуждает читателя мысленно возвратиться к рассказу этой особы о своей юности, замужестве, к истории ее совращения милордом и прийти к выводу, что миссис Беннет, где сознательно, а где помимо воли, была неискренна, приукрасила свое поведение. Чего стоит довод, которым она утешила себя после смерти мужа: если бы она знала точно, что все произошло по ее вине, то не сумела бы этого пережить, но проводивший вскрытие хирург, и притом очень сведущий, убедил ее, что она не виновата, чем она и утешилась. Прежде герои Филдинга лицемерили перед другими – миссис Беннет лицемерит и перед собой. Почему же тогда Филдинг усадил ее в финале за праздничный стол, за которым, по его словам, сидят «самые лучшие и счастливые люди на свете»? Может, действительно были правы в своих упреках ригористы и ханжи, винившие Филдинга в нравственной неразборчивости? Но, с другой стороны, та же миссис Беннет предупредила Амелию об угрожающей ей опасности и ради этого открыла ей правду (пусть неполную, с умолчаниями, попытками представить себя в наиболее выгодном свете) о своем прошлом. Так какая же она – миссис Беннет? Из всех писавших в последующие десятилетия о романе «Амелия», пожалуй, один только английский критик и теоретик романтизма Уильям Хэзлит (1778–1830) проницательно обратил внимание на новаторскую манеру изображения характеров, отличающую этот роман, и особенно выделил в этом отношении именно обрисовку характера миссис Беннет[435] («лицемерная, скрытная, интригантствующая, уклончивая») – поистине мастерское создание Филдинга. Совершенно очевидно одно: в этом романе, более, чем в прежних, Филдинг отходит от просветительских иллюзий о природе человека и идеальных представлений на сей счет; в подтексте романа заключен, пусть прямо не сформулированный, призыв быть к людям снисходительней (кроме, разумеется, таких насквозь порочных и неисправимых, как милорд) и видеть весь диапазон скрытых в человеке возможностей.
