что раньше того, когда мы еще сидели с Ф. И. на лестнице, к нам подошел мой тогдашний сверстник, некто Г. (впоследствии известный профессор), мальчуган лет одиннадцати, и совершенно серьезно произнес, обращаясь к Ф. И. по-французски:
— Я знаю почти все ваши стихотворения наизусть.
— А какое из них вам нравится больше всего? — добродушно улыбаясь, спросил Ф. И.
— Конечно, «Люблю грозу в начале мая»! — с энтузиазмом воскликнул маленький Г.
Тютчев еще раз улыбнулся и, как большому, пожал ему руку.
Тут будет кстати сказать, что Ф. И., когда обращался к детям, что, впрочем, было очень, очень редко, держался с ними совершенно особенного тона, совсем как бы со взрослыми, и, к удивлению, дети понимали его с полуслова, хотя он говорил с ними вовсе уже не детским языком. Как и почему выходило так — это тайна его гения.
В общем, впрочем, насколько я мог судить по себе, Ф. И. не особенно жаловал детей. Я помню, что, когда он бывал у нас, никогда почти со мной не говорил, и если к этому прибавить его привычку сидеть, полузакрыв глаза ладонью, то получалось впечатление, будто он даже не хочет на меня и глядеть. Я так это и понимал, отчего страшно его боялся и, будучи в остальное время крайне суетливым и подвижным, в его присутствии превращался в окаменелость, едва-едва дерзающую переводить дух.
Расскажу, кстати, об одном курьезном происшествии, вызванном именно этим паническим страхом.
Однажды Ф. И. нужно было о чем-то переговорить с моей старушкой няней. Сойдя к нам в сад, он взял ее под локоть и начал прохаживаться взад и вперед по аллее, причем я шел подле, и Ф. И., по обыкновению, положив мне руку на плечо, в рассеянности пальцами сдавил шею. По мере того как беседа все сильней и сильней увлекала его, он все крепче и крепче сжимал мне шею. Задыхаясь, я тем не менее не осмеливался подать голоса и только стискивал зубы, чтобы не расплакаться. Мне было тогда лет восемь, и, по всей вероятности, моего стоицизма хватило бы ненадолго, и я в конце концов разрыдался бы, но, по счастью, няня заметила мое критическое положение и поспешила предупредить Ф. И., что он собирается совсем задушить меня.
— Э, черт! — проворчал Ф. И., отдернув руку. — Я думал, это моя палка.
Вскоре после смерти Ф. И. известный славянофил Иван Сергеевич Аксаков [72] написал замечательную книгу под заглавием «Биография Ф. И. Тютчева», в которой он попутно с биографическими сведениями о самом Тютчеве мастерской рукой развертывает широкую панораму политической жизни России и Европы за время 1820—1873 годов. Касаясь славянофильских тенденций Тютчева, он тут же высказывает и свои личные взгляды по сему вопросу. Если прибавить ко всему этому дивный кованый стиль и язык Аксакова, каким написана вся книга, то мы, по справедливости, должны признать это сочинение одним из выдающихся произведений русской литературы. Таковым оно и есть в действительности, но тем не менее, при всех огромных достоинствах, книга эта, как биография, страдает одним существенным недостатком: она далеко не выясняет нам характера Ф. И. Тютчева во всей его полноте и не дает ответа на весьма естественный вопрос, рождающийся у каждого, кто, не зная Тютчева лично, познакомится с ним исключительно лишь по этой биографии, а именно: как могло случиться, что такой поистине гениальный человек, как Ф. И., обладавший неисчерпаемыми научными сведениями, сверхъестественной проницательностью в вопросах внешней политики, имевший дар зачаровывать слушателя и заставлять невольно соглашаться с ним и, наконец, ко всему этому поставленный в особенно благоприятные житейские условия, в смысле возможности сделать очень многое, в сущности прошел если и не совсем бесследно, то, во всяком случае, не сыграв в истории России и десятой доли того, что он, при его данных, должен был сыграть?
Ведь если строго разобраться в том наследии, которое Ф. И. оставил своей родине, то оно далеко не велико, во всяком случае, неизмеримо меньше того, что мы были бы вправе от него ожидать. Как поэт, по дарованию едва ли уступающий Пушкину и Лермонтову, он оставил всего только несколько десятков небольших стихотворений, и в то время, когда Лермонтов, умерший на 27-м году, создал, при самых неблагоприятных для себя условиях, несколько крупных и серьезных по замыслу вещей, как, например, «Демон», «Песня о купце Калашникове», «Герой нашего времени» и некоторые другие,—Ф. И., проживя более чем в 2 1/2 раза, а именно 70 лет,— не дал ничего крупного, законченного, в чем бы его образ запечатлелся, как в зеркале, на вечные времена, а между тем, повторяю, положение Лермонтова, два раза ссылаемого и постоянно травимого, было далеко не похоже на положение Тютчева, этого всеобщего любимца и баловня, enfant terrible русского двора. О Пушкине я уже не говорю. Но если поэтическое наследие, оставленное Ф. И., не велико, то еще меньше осязательных, реальных последствий его общественной деятельности. Несколько статей, всего четыре, вошедших в сборник его сочинений, частные письма, только самая ничтожная часть которых попала в наши исторические журналы, да десятка два каламбуров, постепенно вымирающих вместе с людьми его эпохи, — вот и все. Разве же это не поразительно мало и не служит ярким доказательством того, что Ф. И., в сущности говоря, разменялся на мелочи и всю свою гениальность, все свои богатые дарования растратил в разговорах. В разговорах, правда, чрезвычайно умных, отголоски которых, в свое время, влияли на ход событий преимущественно иностранной политики и тем приносили немаловажную пользу, но от которых потомству не осталось ничего. В этом случае я позволю себе сравнить Ф. И. с первоклассным певцом, очаровывающим современников, но имя которого для грядущего поколения — один пустой звук.
В своей книге И. С. Аксаков, сознавая сам небольшую продуктивность деятельности Тютчева, объясняет это явление отчасти его скромностью, отчасти прирожденной ленью, непривычкой к обязательному труду и равнодушием к внешним выгодам жизни. Бесспорно, все эти факторы имели место, но скорее, как следствия, а не как причина. Потому-то Федор Иванович и был ленив и равнодушен, что в его характере имелась черта, красной нитью прошедшая через всю его жизнь и парализовавшая его деятельность, заслонявшая от него все иные интересы и не дававшая ему удовлетворения ни в какой иной сфере. Составитель биографии — Иван Сергеевич Аксаков, конечно, лучше кого другого знал роковую причину, помешавшую Федору Ивановичу во всей полноте и яркости развить свои изумительные дарования, но тогда у свежей еще
