Имя она уже потеряла: зачем имя, ведь имя отличает от других, от похожих, а ей не от кого отличаться. Имя потеряла, а теперь теряла и очертания, границы — да и какие могут быть границы, если она вмещает в себя все сущее, если она единственная, если вне ее ничего. Бессмертна и вечно одна… Невозможная, непереносимая тоска пронизывала ее всю, проникала в волосы, в кости, в кровь. Тоска, по сравнению с которой любая боль — исцеление, потому что боль — жизнь, а тоска — вне жизни, отрицание жизни. Вечная отныне тоска. Кажется, она всегда смутно подозревала, что все хорошее — сон, но такого чудовищного пробуждения она не ждала. Вечно одна, вечно замкнута и бессильна кого- нибудь сотворить, чтобы разбить одиночество. Тоска в каждом волосе, в каждой кости…
И вдруг хлынул свет!
Верочка, покушай, милая. А укрываться с головой нельзя.
Не одинока!!! Смертна!!!
Мгновенный, невозможный, невероятный восторг! Возвращение всего: мира, света, людей, имени, гор, городов, деревьев, звезд, зверей! Все есть, все существует! Нужно все потерять, чтобы понять, какой это восторг: что все существует! Что происходят события, что мир меняется вокруг! Что она, Вера Сахарова, родилась, выросла, живет, постареет, умрет!
От восторга, от полноты жизни, чтобы ускорить и обострить события, Вера выхватила у наклонившейся над нею женщины в белом миску, размахнулась — и руку ее схватили довольно больно. Как прекрасно, что больно!
Опять! Какую моду взяла!
Несколько женщин в белом окружили ее кровать, одни держали, другие ловко пеленали простынями, а Вера счастливо смеялась и выкрикивала:
Вы слепцы! Кроты! Вы не видите, что жизнь прекрасна и удивительна!
Спеленатую, ее усадили на кровати.
Ну, есть будешь?
Конечно, буду! Есть, жевать!
Тогда открывай рот.
Ей поднесли ко рту полную ложку, она с готовностью открывала рот и с наслаждением снимала губами с ложки кашу, прекрасную кашу, которую хотелось жевать и жевать, наслаждаясь вкусом. Это же такое счастье — вкус! Как и цвет, как и звук, как и прикосновение.
Глотай скорей. Сколько ж можно жевать одну ложку!
Вера глотала, снимала с ложки новую порцию каши — и снова жевала, жевала.
Ну вот, а теперь чаю. Голову-то запрокинь немного.
Неудобно пить чай, когда руки завязаны! Женщина наклоняет стакан не в такт, чай течет по подбородку, но все равно прекрасно: что есть сладкий чай, что он может горячей струйкой течь по подбородку. Все прекрасно, что существует, что бытие! Ужасно только небытие!
Ну вот, а теперь укол сделаем, чтобы Верочка поспала.
И спать — замечательно! Потому что во сне интересные сны. Потому что такое счастье проснуться — и убедиться в реальности этого мира!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С утра, едва Виталий успел надеть халат, позвонили из проходной: пришли родители больной Сахаровой и просятся поговорить с лечащим врачом.
Я же вчера с ними поговорила! — возмутилась Люда. — Пока ты ходил к этой своей суицидной. Что им еще надо?
Не суицидная она!
Ладно тебе! Наши больные просто так под машины не попадают.
Тот же стереотип мышления, что у Иры Дря- гиной!
Ну так что ответить проходной? — Трубку держала Капитолина. — Ты тоже, Люда, зря кричишь: такое горе у людей.
Конечно, горе, Капитолина Харитоновна: кто ж спорит! Только тут у нас столько горя, и если все со своим будут каждый день ходить, — когда работать?
Виталий махнул на нее рукой.
Конечно, пусть пропустят.
И не только потому, что у людей горе, а он такой чуткий: ему самому было интересно с ними поговорить! Одно дело то, что Люда записала с их слов в историю — за что ей спасибо! — а другое — расспросить самому.
Буквально через минуту раздался звонок у дверей — бежали они, что ли? Виталий пошел открыть. Ну, конечно, оба бежали. У мужа довольно тонкое лицо с безвольным подбородком, сломанный, как у боксера, нос казался приставленным по ошибке. Жена курносая, черты лица мелкие, незначительные, видно, что кокетливая. Предугадать в них красоту дочери совершенно невозможно.
Нам нужен лечащий врач Веры Сахаровой! — заговорила жена, она явный лидер.
Это я, проходите, пожалуйста.
Лица обоих выдали явное разочарование: ну конечно, они предпочли бы врача с посеребренными опытом висками. Но смолчали.
Виталий усадил их тут же, в тамбуре: чтобы спокойно поговорить. А то если пригласить в ординаторскую, Капитолина будет все время вмешиваться.
С нами уже разговаривала ваша доктор. Такая женщина. Но она нам Верочку не показала! До сих пор не верится. Может быть, вышла путаница, недоразумение? Может быть, у вас однофамилица? Когда нам позвонили… Утром была совершенно здоровой, и вдруг…
Какая же путаница? Адрес-то записан правильно? Ваш?
Да, адрес наш… Но, наверно, просто понервничала, а ее сразу сюда! Почему нам ее не показывают?!
Жена говорила, а муж после каждой ее фразы кивал головой.
Покажу вам ее, конечно, покажу. Только, к сожалению, ваша дочь действительно больна.
Но как же так, доктор?! Была совершенно здорова!
Боюсь, что вы не заметили первых признаков.
Ну что вы говорите! Я не могла не заметить! Вышла из дома абсолютно здоровая девочка! Как я могла не заметить, я же мать! И она мне всегда все рассказывает, всем делится! Может быть, что-то случилось на улице, понервничала, а уж ее сразу сюда! Л здесь, я думаю, можно и заболеть в таком обществе!
Конечно, они убиты горем, но горе свое выражают слишком агрессивно. Виталий в который раз убеждался, что не всякое горе достойно сочувствия. Горе обнажает — а есть люди, которым лучше не обнажаться. Наверное, и Люду допекли вчера, вот она и взорвалась, когда услышала, что они снова здесь.
Поэтому Виталий ответил довольно резко:
Для начала я вам скажу одно: когда родители девятнадцатилетней дочери говорят мне, что дочка всегда им все рассказывает, всем делится, я сразу понимаю, что эти родители находятся в приятном заблуждении. Если хотите, в этом возрасте утаивать свои переживания от старших даже нормально, а полная откровенность выглядела бы тревожным симптомом.
Услышав про тревожный симптом, женщина не решилась настаивать, что дочь была с нею абсолютно откровенна.
Но я же и так все понимаю — без слов. Сердцем чувствую! Я же мать!
Сколько раз Виталий убеждался, что матери чувствуют и замечают гораздо меньше посторонних.
Кажется, мать Веры Сахаровой — еще один тому пример.
Все-таки припомните, не изменилось ли ее поведение за последние дни? Меня интересуют любые самые мелкие детаяи.
Очень хорошо все время себя чувствовала! Все время такая бодрая!
Может быть, необычно бодрая?
Так что же, доктор, бодрость — это болезнь? Ничего себе! А я вам скажу по-матерински, это очень хорошо, когда ребенок бодрый! У вас, наверное, детей еще нет, вот вы этого и не знаете. Бод- рая-здоровая. Как раз в то утро, когда ее сюда заперли, она сделала утреннюю гимнастику!
А обычно она гимнастику делает?
Ну и что? Значит, кто делает гимнастику — сумасшедший? А зачем же тогда ее по радио передают?!
Ну вот, теперь будет рассказывать, что дочь ее держат в психиатрической больнице за то, что она делает утреннюю гимнастику. Такую не переубедишь.
Виталия, конечно, раздражала эта неумная, злая, суетливая женщина. Раздражала, но и наводила на размышления: такой способ выражения горя — через агрессивность — свидетельствовал, что горе неглубокое, что она вообще, по-видимому, неспособна глубоко чувствовать, а это уже говорит о многом. Мать Веры Сахаровой обеднена эмоционально — значит, можно предполагать неблагополучную психическую наследственность с ее стороны, значит, больше шансов, что болезнь Веры — не осложнение после инфекции, после возможной травмы, а процесс, как любит выражаться Люда. Увы! Да, родственники, сами того не зная, несут сюда часто очень неутешительные сведения. Недаром профессор Белосельский любит повторять — а за ним и все врачи в больнице: «Родственники наших больных — это родственники наших больных».
Нет-нет, против гимнастики я ничего не имею.
Все-таки это очень странно, доктор: совершенно здоровая девушка… Да скажи же ты, Коля, что ты как в рот набрал!
Мне тоже это кажется странным, доктор, — первый раз вступил муж, — совершенно здоровая девушка.
Скажите, пожалуйста, а у вас в роду, и у вашего мужа, конечно, были психически больные? Или люди с большими странностями?
Что вы, доктор, за кого вы нас принимаете?
Значит, не было?
Нет! В нашей семье такого быть не может!
Муж хотел было что-то сказать, было видно, как
слова уже зародились в нем, уже пошел сигнал от мозга к языку, по жена взглянула на него коротко и грозно, и перерезала взглядом проводник.
А чем она у вас болела в жизни?
Ничем особенным. Детские: корь, скарлатина. Ангины частые. Приступ ревматизма один раз — как это врач выражался? — атака!
Травм головы, сотрясений?
