Ознакомительная версия.
– Однако это не объясняет, почему он хорошо играет в скрэббл, – заметила Линдси.
– Со скрэбблом у него сложилось, потому что он шарит в анаграммах. Но чем бы он ни занимался, он делает это с дьявольским усердием. Возьмем печатание. Он научился печатать только в девятом классе, когда мы уже дружили. Наш учитель английского требовал, чтобы мы печатали свои эссе, и Одинец выучился печатать за две недели. Но он не стал печатать всякую ерунду, потому что так виртуозно печатать не выучишься. Вместо этого он каждый день после школы садился за компьютер и перепечатывал пьесы Шекспира. И он их перепечатал все до единой. А потом перепечатал «Над пропастью во ржи». И продолжал перепечатывать и перепечатывать, пока не стал гением перепечатывания.
Колин подумал о том, что всю жизнь только этим и занимался: составлял анаграммы; плевался фактами, которые почерпнул из книг; запомнил девяносто девять знаков всем известного числа; перепечатывал то, что было написано другими. Его единственной надеждой на личное достижение была теорема.
Открыв дверь, он увидел, что Гассан и Линдси сидят на разных сторонах зеленого кожаного дивана в комнате, большую часть которой занимал бильярдный стол, покрытый розовым сукном. Они играли в компьютерный покер, глядя в огромный плоский экран, висевший на стене.
Колин сел между ними. Линдси и Гассан болтали о покере, о прыщах, о HD и DVD, а Колин достал блокнот и стал строить графики своего прошлого.
Усовершенствованная формула дала верный результат еще для двух K.: девятой и четырнадцатой. Продолжая писать, он не заметил, как ребята начали играть в бильярд. Ему нравилось, как карандаш скребет по бумаге. Когда он так сосредотачивается, это не могло не дать результата.
Часы пробили полночь. Колин поднял глаза и увидел, что Линдси, стоя на одной ноге, немыслимым образом перегнулась через стол, пытаясь загнать шар в лузу. Гассана в комнате не было.
– Привет! – сказал Колин.
– О, ты вернулся к жизни! – сказала Линдси. – Ну, как твоя теорема?
– Неплохо. Но я пока не знаю, работает она или нет. А где Гассан?
– Спать пошел. Я тебя спрашивала, не хочешь ли ты сыграть, но ты меня, похоже, не услышал, так что я решила поиграть сама с собой. И знаешь, я выигрываю с разгромным счетом.
Колин встал и принюхался:
– У меня, кажется, аллергия взыгралась.
– Может, это на Принцессу? Вообще-то это ее комната. Тише, она спит! – сказала Линдси.
Колин встал, заглянул под стол и обнаружил там большой лохматый клубок шерсти, казавшийся продолжением ковра.
– Она все время спит.
– У меня аллергия на шерсть, – предупредил Колин и сел на ковер, хотя это было нелогично.
Линдси ухмыльнулась:
– А, ну понятно. – Подогнув ноги, она села рядом с Колином и теперь казалась выше его. – Гассан сказал, что ты умеешь составлять анаграммы…
– Ага, – кивнул Колин.
Рука Линдси (ногти она теперь выкрасила в синий цвет) внезапно коснулась его предплечья, и Колин напрягся от удивления. Он повернулся к ней, но она снова положила руку на колени.
– Значит, – продолжила она, – ты гениально придумываешь слова из других слов, но не можешь выдумать новые слова, так?
Да, это была сущая правда. Наборщик, а не писатель. Вундеркинд, а не гений. Было так тихо, что он слышал, как дышит Принцесса. И он снова почувствовал, что внутри не хватает кусочка.
– Я хочу сделать что-нибудь значимое. Или быть кем-то значимым. Я просто хочу что-то значить.
Линдси наклонилась к Колину так, что он почувствовал запах ее фруктовых духов, а потом легла на спину рядом с ним, касаясь макушкой его шортов.
– Получается, что мы с тобой противоположности, – сказала она. – По-моему, быть значимым – это плохая идея. Я не хочу выделяться из толпы, потому что, стоит высунуться, и вся жизнь идет наперекосяк. И чем ты известнее, тем хуже живешь. Сам подумай, как плохо живется знаменитостям.
– Ты поэтому читаешь «Жизнь знаменитостей»?
Линдси кивнула:
– Именно! Это называется как-то по-немецки, слово на языке вертится…
– Schadenfreude, – подсказал Колин. – Наслаждение страданиями других.
– Да! Ну так вот, – продолжила Линдси, – например, возьмем наш Гатшот. Холлис вечно твердит, что, если я останусь в Гатшоте, со мной ничего хорошего не случится, и, возможно, она права. Но ничего плохого тоже не случится, и я на такой вариант согласна.
Колин не ответил, но подумал, что Линдси Ли Уэллс, несмотря на всю свою крутость, была какой-то… тряпкой. Но прежде чем он нашел нужные слова, чтобы это выразить, Линдси села и затараторила:
– Понимаешь, историям нужны начало, середина и конец. У твоих историй нет сюжетов. Они такие – вот я тут вспомнил, а вот еще подумал, и так далее. Так не пойдет. Ты, Колин Одинец, начинающий рассказчик, и тебе нужен стройный сюжет. Кроме того, тебе нужна мораль. Или тема, или как там это называется. А еще – любовь и приключения. Про это тоже не забудь. Если твоя история – про то, как ты писал в клетку льва, придумай себе подружку, которая заметит, какая огромная у тебя писька, и в самый последний момент оттолкнет льва, чтобы спасти твою восхитительную письку. – Колин покраснел, но Линдси продолжила: – В начале – ты хочешь писать; в середине – ты писаешь; в конце храбрая юная дева, которой движет горячая любовь к большим писькам, спасает твою письку от голодного зубастого льва. А мораль этой истории в том, что героическая подружка и большая пиписька – то, что выручит даже в самой сложной ситуации.
Закончив смеяться, Колин положил ладонь на руку Линдси, потом убрал и сказал:
– Моя теорема будет рассказывать истории. У графика тоже есть свое начало, середина и конец.
– Алгебра – это совсем не романтично, – ответила Линдси.
– Погоди, сама все увидишь.
Начало середины
Катерина I ему никогда особенно не нравилась. Он расстраивался из-за их расставания только потому, что так полагалось. Дети играют в домик, в войнушку, в любовь. Я хочу с тобой встречаться, ты меня бросила, мне грустно. Но все это было понарошку.
Папа Катерины был наставником Колина, и поэтому Колин и Катерина периодически виделись на протяжении нескольких лет. Они хорошо ладили, но он вовсе не пылал к ней жгучей любовью. Он не сох по ней, и ему совсем не хотелось снова, снова и снова[50] встречаться с девочками с таким же именем.
И все же именно это случилось. Сначала все это казалось чередой странных совпадений. Он встречал очередную Катерину, она ему нравилась. И он ей – тоже. А потом все заканчивалось. Но потом, когда это перестало быть простым совпадением, образовались две полосы, одну из которых (полосу свиданий с Катеринами) он хотел продлить, а другую (полосу расставаний) – прервать. Но отделить одно от другого оказалось невозможно. Это повторялось снова и снова и вскоре стало почти рутиной. Каждый раз его по очереди охватывали одни и те же чувства: злость, сожаление, тоска, надежда, отчаяние, тоска, злость, сожаление. Расставания, а особенно расставания с Катеринами, – монотонная штука.
Вот почему люди так быстро устают от рассказов Брошенных об их бедах: расставания – это предсказуемо и скучно. Они хотят остаться друзьями; хотят свободы; дело всегда в них и никогда в тебе; а потом ты чувствуешь боль, а они – облегчение; для них все кончено, а для тебя – только начинается. К тому же Колин заметил еще одну важную закономерность: Катерины каждый раз бросали его потому, что он им просто не нравился. Все они приходили к одному и тому же выводу: он был недостаточно крут, недостаточно красив или недостаточно умен – короче говоря, недостаточно значим. И это происходило с ним снова и снова, пока окончательно не наскучило. Но монотонность не избавляет от боли. В третьем веке нашей эры власти Рима наказали святую Аполлонию, раскрошив ее зубы щипцами. Колин часто вспоминал об этой истории, когда рассуждал о монотонности расставаний. У нас тридцать два зуба. Если выдирать их друг за другом, то скоро это станет предсказуемым, даже скучным. Но все равно будет больно.
Колин так сильно устал, что на следующее утро встал в восемь, даже не услышав петуха. Спустившись вниз, он обнаружил, что Холлис спит на диване в гостиной в ярко-розовом халате, а по ее груди и полу разбросаны документы. Колин осторожно прошел мимо, мысленно добавив «халат» в список слов, для которых анаграмму подыскать невозможно.
Гассан сидел на кухне и завтракал яичницей с овсяной кашей. Не сказав ни слова, он протянул Колину записку на почтовой бумаге с тиснением «Холлис Л. Уэллс. Ген. директор и президент, „Гатшот Текстайлс“».
Мальчики!
Я, наверное, еще сплю, но, надеюсь, что вы встали вовремя. В девять часов вам нужно быть на фабрике. Спросите Зеке. Прослушала ваше интервью со Старнсом – вы хорошо справились, но я решила кое-что поменять. Мы никогда не успеем взять шестичасовое интервью у всех жителей города. Поэтому я хочу, чтобы вы ограничились четырьмя вопросами.
Ознакомительная версия.
