к возрасту, когда официально записывают на бокс, причём общество «Динамо» как раз относится к КГБ и МВД одновременно. Поэтому в конце декабря папа-старшина привёл оболтуса именно к нам, словно назло — в мои тренировочные часы.
Коган оценивающе осмотрел нескладного и неспортивного подростка. Заметил, что я поздоровался с соседями.
— Валера! Ты их знаешь?
— В одном дворе…
— Стань в пару с кандидатом. Только не усердствуй.
Я вообще Костика ни разу не ударил. Зацепил бы — отправил в больничку. Недоросль без перчаток набрасывался на меня, разве что ногами не лягался. Бил размашисто со всех сторон, так, что остальные побросали упражнения, смотрели цирк и гыгыкали. Удары были даже не как котик лапкой. Ма, разозлившись и поймав меня под горячую руку, стегала полотенцем сильнее.
Запыхавшись, Костя обернулся к тренерам и отцу, гордо заявив:
— Я победил! Он даже ни разу не попал в меня!
Ржали так, будто пацан рассказал самый смешной анекдот про Брежнева. Даник, отсмеявшись, не преминул заметить:
— Легенда о непобедимых уличных бойцах с бульвара Луначарского резко потускнела.
Но мне было не до смеха, когда на родительском собрании по поводу окончания второй четверти ма услышала замечание классной, что «Валерик мог бы учиться и лучше, если бы старался». Как установило следствие впоследствии, прошу прощения за каламбур, встряла одна из мамаш нашего двора, общавшаяся с милицейским семейством. Дурища заявила: какие там уроки, если у Валерика вся голова на боксе отбита!
Мама вернулась домой в настроении, которое я бы охарактеризовал словами её кавказского ухажёра, лежащего на тротуаре с отбитыми гениталиями: «Сразу рэзать!»
О роли отца она догадалась элементарно: ребёнка не запишут в спортивную секцию без письменного согласия хотя бы одного из родителей.
— Больше никогда и никакого бокса, слышите вы, оба!
И это были самые мягкие выражения за вечер.
5
Поединки дома и во Дворце спорта
Почему-то родители спорили в моём присутствии, даже не предполагая, что ребёнок понимает многое. Например, наказание для папы «спишь на раскладушке» я уловил чётко. Значит, когда после отбоя приспичит пописать, ничто не препятствует идти из своей комнатёнки через общий зал в туалет, не опасаясь, что помешаю копошению двух тел под одеялом.
Вывалив кучу обвинений в адрес отца, мама, изображавшая Нюрнбергский трибунал в одном лице, принялась за меня.
— И за что мне такое горе? До защиты диссертации остались считанные недели! Почему я должна рвать нервы из-за твоей дурости⁈
— Не рви. Просто не мешай мне заниматься любимым спортом.
В подобном тоне я впервые разговаривал с ними.
— Зверёныш! Нахватался у боксёров всякой гадости! — взбеленился отец, сам подписавший добро на мои тренировки у Когана и хранивший билеты на чемпионат СССР. Правда, не ждавший расплаты в виде отселения на раскладушку.
Мама не согласилась уступить ведущее место в полировке обычно примерного и послушного чада, поэтому перехватила инициативу. Я узнал, что боксёрскими занятиями ставлю крест на её научном будущем. Какая существует связь между спортом и очень неспортивной политэкономией социализма, объяснимо только женской логикой, мне недоступной.
— И чего ты добьёшься, ма? В лучшем случае станешь доцентом и будешь до конца жизни втирать студентам херню о преимуществах плановой экономики над буржуазной. Хоть у всех имеются приёмники, и каждый знает, что самый завалящий работяга в Америке получает больше нашего секретаря обкома.
Молчание длилось добрую минуту.
— Евгений! Убери приёмник из его комнаты. И никогда не включай при нём. Не дай Бог, что-то ляпнет в школе.
— Думаете, родители, не понимаю? Все делают вид, что любят дедушку Ленина, верят Брежневу, а сами смеются над анекдотами про Ленина и Брежнева. Но товарищ майор берёт на карандаш, кто больше других рассказывает анекдоты и смеётся. Поэтому лучше молчать.
— Хватит умничать! Ты, мелкое недоразумение с отбитой головой! Марш в свою комнату! Евгений, что ты стоишь?
Он отвесил мне оплеуху, чисто отводя от себя гнев супруги. Мама нередко давала волю рукам, отец только пару раз ухо крутил. Поскольку телесные наказания считались в порядке вещей, не обращал внимания. Сейчас же наступил момент истины. Или я отвоюю свой суверенный кусок мира, или мама укрепит своё право кидать любые кони.
Ничего не сказав, отвернулся и ушёл к себе. Наутро отказался завтракать.
— Ешь, чёрт бы тебя побрал! В школу опоздаешь!
Мама ещё клокотала после вчерашнего.
— Не пойду.
— Что ещё за новости?
Мы препирались в коридоре на пороге кухни. Отец ушёл раньше. Она, уже одетая к выходу по каким-то сверхважным диссертационным делам, и я, в майке и трусах.
— Без бокса моя жизнь не имеет смысла. Есть и ходить в школу я не собираюсь.
— Марш на кухню!
— Нет.
Она сорвалась. Схватила с ближайшего стула отцовский ремень и отхлестала, несколько раз попав по лицу.
— Это тебе за бокс… Это тебе за хамство… Это тебе за гадкие слова о политэкономии!
Я не дрогнул, только стоял прямо и принимал удары, не моргнув глазом. Самое сложное было остановить регенерацию, иначе рубцы исчезнут до её ухода. Когда угомонилась, быстро оделся и пошёл к двери.
— Ты портфель не взял!
— Он мне не нужен, мама. Я иду в поликлинику, чтоб мне наложили лекарства на лицо. Потом в милицию — рассказать, что сделала родная мать. Письмо в университет тебе обеспечено. Прикинь: не надо больше волноваться о защите диссертации.
Она побелела.
— Остаёшься дома! Я запру дверь.
— Не забудь вырвать провод телефона, а то позвоню ноль-два. Забери простыни из дома, чтоб не связал и не спустился на четвёртый этаж: я — гимнаст, мне не трудно. И всю бумагу, потому что буду бросать из окна записки: спасите! Потом, из детской комнаты милиции, попрошусь в спортивный интернат «Динамо» и больше не хочу тебя видеть.
Она подтянула стул и плюхнулась на него попой.
— Ну почему? Столько лет не знала от тебя проблем. Все жалуются: дети непослушные, шалят, капризничают. На тебя не нарадовалась. И вдруг…
— Вспомни, как семь с половиной лет назад ты обещала, что не будешь препятствовать моим занятиям боксом. Когда я разбил стекло «волги» и спас тебя от кавказских насильников, ударив самого дерзкого в яйца.
— Не помню… Про бокс не помню. А откуда ты знаешь про насилие?
— Я много чего знаю. И почему папа сердится, когда я иду писать через четверть часа после
