своей молодости. Кажется, он был связан с какими-то социалистами весьма фанатичного толка... Судя по рассказам, он бежал сразу от собак, и от волков, то есть и от жандармов, и от своих фанатических друзей. Потому он и остановился столь не близко... Свои социалистские взгляды на мир отчим считал «пройденным этапом», но никак не «ошибкой молодости». Он вообще считал, что все происходящее в жизни не бесполезно.
Попав в Америку, он «не стал раскисать, а взялся за дело». Это его слова, собственные. Еще он говорил, что каторгу он так и так отбыл, просто — в более полезном месте. Трудом и волей он добился там очень немалого. У него была своя фабрика по консервированию мяса. До того дня, когда он решил, что пора на остаток жизни устроить себе семью, которую он наконец сможет без лишнего труда прокормить, времени прошло немало. У него была идея фикс: жена должна быть русской. Он предположил, что старые грехи его на родине забылись, а друзья или остыли, постарев, или сгнили где-нибудь за Уральским хребтом... Немаловажную защиту он видел и в своем новом подданстве. Были еще живы какие-то его родственники в Петербурге. И они водили знакомство с родными моей матушки. Тут-то все и сошлось, когда Дубо-в возвратился проведать Россию уже как Дубо-фф, заводчик и американский гражданин. Моя матушка, кроткая и к жизни очень притерпевшаяся, приглянулась ему. Скажу вам, что и сам Федор Корнеевич Дубов из отчимов оказался совсем не худшим. Он был спокойным человеком, с деловой жилкой и считал всякие эмоции, упреки и недомолвки совершенно пустой тратой сил.
Он был тучным человеком, с мягкими, но сильными руками. Глаза у него были очень темные, но совсем не пугающие, не гипнотические. Когда меня представили ему, он просто приветливо вытянул вперед свою руку и пожал мою очень аккуратно и... как это говорят?.. по-своему... по-свойски, да...
И вот так мы поехали с матушкой из Перовского в Петербург, а результат вышел таков, что попали мы на другой край земли. Петербург сменился на город Нью-Йорк.
Плавание было долгим, и казалось оно мне вовсе не развлечением, а просто каким-то долгим делом, которое приходится делать... Не помню за собой детской впечатлительности. Мы где-то пересаживались с корабля на корабль. Я воспринимал эту новую поездку продолжением исхода из Перовского. Мощный поток энергии уносил меня все дальше из той сладкой и безопасной жизни, которая виделась мне теперь издалека настоящим раем земным. Я чувствовал на себе непреодолимую силу движения. Остановиться оно должно было не скоро. Я угадывал, ощущал и в снах, и наяву, что наше неумолимое и неторопливое изгнание должно кончиться где-то там, откуда до Перовского будет уж дальше некуда.
Может, именно по этой причине я привык к Нью-Йорку и всей этой чужой стране гораздо быстрее, чем к Петербургу. Но — еще и потому, что скучать и страшиться было просто некогда.
Отчим сразу очень крепко взялся за меня. Первым делом, как только мы приехали в Америку, он посадил меня за стол перед собою, налил мне горячего чаю в такую же высокую белую чашку, какая была и у него самого, и сделал мне очень основательное внушение.
Он говорил со мной как равный с равным... как это говорят?.. как равный партнер в деле. Он сказал мне, что полностью рассчитывает на меня и что, несомненно, я со временем должен буду стать владельцем его предприятия и его состояния. Он сказал, что внимательно смотрел за мною и очень рад, что у него такой крепкий здоровьем и не плаксивый наследник: «От нервных дворянчиков труха одна». Потом он сказал мне, мальчишке, что ему самому лет уже слишком немало, чтобы бросать дело наудачу. Было отчиму в ту пору под шестьдесят, а имел в виду он то, что Господь Бог не выдал ему письменной гарантии в соответствующем делу продолжении рода: могла родиться девочка, чего он никак не желал, мог родиться мальчишка, но не достаточно здоровый, а мог и вообще никто не родиться. Я же оказался готов и подходил по всем меркам. Он прямо так и говорил: мне не важно, чей ты сын, а отца твоего я уважаю за то, что он родил крепкого бугайчика, значит, знал дело. Еще он добавил, что настоящее кровное родство — делу только помеха, потому что мешаются чувства и всякие там «высшие права», и в России от этого сплошь и рядом мотовство в пику отцам. «Промотаются — и тут же прут в рай через игольное ушко, а как были верблюдами, так и остались». Каково мне все это было слышать в девять лет, скажите?.. Удивительно быстро и даже, не скрою, охотно я подчинился воле отчима.
Объяснил он мне и то, как придется жить. Здесь, в Америке, по его словам, можно было добиться своими силами гораздо большего, чем в России, где опять же мешали всякие «высшие права», но здесь требовалось очень накрепко и очень надолго закусить удила. «Запомни, — говорил он мне, — мы, русские, на этом поле чужие и всегда будем чужими. Англичанин тут — свой, и немец — свой, и даже японец приедет и потом своим станет, а вот настоящему русскому — никак. Объяснить не сумею. Сам, если умным будешь, прокумекаешь как так. Потому с русского тут двойной спрос, как на Страшном Суде, так что держись и послабления не давай себе ни на минуту».
Почему с русского на Страшном Суде «двойной спрос», этого я, по чести говоря, и до сих пор не «прокумекал». У отчима была какая-то оригинальная философия, но общие ее основы он мне так и не раскрыл, унес в могилу.
И вот взялся он за меня, а я закусил удила.
По всему вышло, я оправдал его надежды. Результат был таков: уже в скором времени я пошел учиться вместе с новойоркскими сорванцами. Бит бывал. Сначала часто, потом все реже... Случалось, особенно в начале лета, вспомнится что-нибудь... окошко, пруд наш, луч солнца через комнату... кольнет... вздрогнешь... Но я еще крепче грыз удила... Да, тоска по минувшему только помогала мне держаться и не давать себе послабления.
Отчим умер пять лет назад. Я остался с его предприятием и дипломом химика. Мне удалось запатентовать... как это называется?.. одну рационализацию в производстве резины. Мой патент был интересен Форду, и он захотел купить его. Я отказался, потому что видел возможность открыть собственное производство резины для автомобильных колес. Это дело огромной перспективы. Я
