искал кредиты, но все мои знакомые финансисты вдруг стали хором ссылаться на какие-то трудности... Будто против меня возник целый заговор.
И вдруг однажды вечером моя матушка как бы невзначай, без сиюминутного повода... в задумчивости... сказала за ужином такие слова: «Твой отец очень интересовался техническими новинками. Наверно, его увлекло бы твое изобретение...»
Так моя судьба пошла на новый, необыкновенный круг... Да, несомненно роковой круг.
Помню, что я весь похолодел на минуту, замер, затаив дыхание. А спустя час во мне уже все горело. Я уже весь был как в лихорадке.
Я все рассчитал таким образом, чтобы дело смогло отпустить меня на один месяц и даже, в крайнем случае, на пару.
Я собрался за один день и на первом же пароходе отправился в Старый Свет.
Сначала был Петербург, потом — Москва. Я был здесь уже не кто иной, как Всеволод Всеволодович Дубофф, гражданин Североамериканских Соединенных Штатов. Я прошелся у Кремля, потом по Тверской. Уверяю вас, я был рад, но очень спокоен. Теперь мне было хорошо и здесь.
Конечно, я не решился сразу взять да заявиться в Перовское: здрасьте! вот он я! вот какой сюрприз! К тому же помогло и время: как раз шла на исход зима, а в такой сезон, помнил я, наше семейство обитало в своем московском доме.
Я был терпелив и настойчив. Я тщательно выследил отца, выбрал место и подстерег его на Рождественском бульваре, где он возымел явно «новую» привычку прогуливаться перед обедом в эдаком чинном одиночестве. Я двинулся отцу навстречу уверенным шагом... хотя да, признаюсь, что колени у меня на первых шагах немного задрожали и дыхание оказалось недостаточно ровным... Я был поражен, что вижу его, так сказать, на том же уровне зрения... Ведь он был огромен для меня, как гора, а теперь вдруг так уменьшился... Да, и к тому же отец сильно постарел, поблек немного, весь выглядел будто покрытый старой штукатуркой... Но остался, конечно, так же крепок и прям. Моя новая фамилия получалась при встрече с родителем довольно странной игрою слов...
Я двигался на него прямо лоб в лоб, так что он даже успел удивиться этому моему отчаянному курсу. Я знал, что меня выручит: я был уже иностранец и говорил по-русски с акцентом, и шляпы такой, какая была на мне, я в России ни на ком не видел.
С двух шагов я обратился к нему и спросил, как мне отыскать такой-то дом. Он сначала наморщил лоб, а потом весь от крайнего изумления откинулся назад и очень знакомо выдвинул вперед челюсть, что всегда делал, когда чего-то сразу не понимал... Дом-то я назвал наш!
— А позвольте вас, сударь, спросить, — громогласно проговорил он, словно призывая всю Москву в свидетели этого подозрительного казуса, — по какой такой надобности...
Тут уж я держал бомбу наготове.
— Я прибыл из Америки, где занимаюсь разведением странгалий... Мне стало известно, что в этом доме содержатся самые лучшие в России странгалии.
Мне показалось так: отец пошатнулся в одну сторону, а весь мир за его спиной пошатнулся в другую.
Через пять секунд мы уже мяли и душили друг друга объятиями, оба задыхались и рыдали ну прямо как настоящие гомеровские герои. Помню, набалдашник отцовской трости раза два крепко стукнул меня по затылку, и отец отшвырнул куда-то трость, напугав прохожих барышень, да так далеко запустил ее, что мы потом искали ее в снегу чуть ли не четверть часа. Да еще шляпу мою новую теперь оставалось выкинуть еще дальше...
Не успел я опомниться, как он силой потянул меня к дому, но я тут, без всякой ясной для меня в тот момент логической причины, уперся: нет, не могу, в дом только не сейчас.
«Будь по-твоему, не сейчас — так через час!» — по-молодецки выкрикнул отец и поволок меня в «Прагу».
Тут уж, по дороге, навспоминались мы наших странгалий!
Взялись они вот откуда...
Как-то в августе... в то, последнее лето перед нашим с матушкой исходом из Перовского, отец взял меня с собой на охоту... В сущности, прогулка была, не более как дроздов пострелять. Та прогулка-то и осталась в моей памяти, как самый сладкий, последний сон в раю. Там было совсем другое движение — умиротворяющее, вольное, хотя я и подчинялся воле отца, идя за ним следом, куда бы он ни повернул. Все было видно так особенно ясно, резко, как бывает в природе летом только в августе. Ветра не было, не пекло уже, но все вокруг было с жарком, золотилось. Всякая травинка и листок казались немножко пропеченными, хрустящими... Уже обильно блестели среди веток какие-то паутинки, ниточки, пушинки. Небо было синим, глубоким. Иногда я попадал в облако папиросного дыма, который оставался у отца за плечами. Но дым уже был растворен в лесном воздухе, весь пронизан и очищен солнцем... Знаете, какое чувство он вызывал во мне?.. Чувство волшебной, очень доброй власти над всем, что я видел вокруг — власти и над лесом, от его корней до вершин, и над опушками, и над всем, что было скрыто от меня ветками и кустами...
И вот отец, когда проходил мимо высоких лесных цветов, похожих на белые метелочки, остановился и аккуратно снял с одной такой белой метелочки жука. Голова у жука была черной с предлинными усами, а спина была желтоватой, с поперечными черными полосами. Отец положил его на свою большую ладонь и показал мне.
— Вот, братец ты мой, гляди, — сказал он, всегда так меня и называя: «братцем». — Знаешь, как именуется сия тварь Божия?.. Вроде просто «жук» и дело с концом, ан нет. Запомни: странгалия... Вроде, подумаешь, жучишка-мелочь — и не заметишь его, а на самом-то деле ведь и он при чине... Гордо зовется. Странгалия. Запомни, удивишь кого-нибудь потом.
Да, вот так и довелось удивить... И жука я очень хорошо запомнил, каждую черную щетинку, и как усами он сердито водил.
Вот в «Праге» в тот день и опрокинули мы с отцом за здоровье наших странгалий не одну рюмку. И опять целовались, и мочили там слезами всякие салфетки и свои рукава. Я себе волю дал, позволил за пятнадцать лет первый раз... Но хоть и начал пьянеть, а все же продолжал держать в голове свой расчет. Уже привычка была — держать... Хотелось тут же, не откладывая, удивить отца своими достижениями. Все эти достижения были у меня с собой: дюжина фотографических карточек.
