стол к обедающим.
Через год на условленное место прибрела собака, да такая тощая, с одного боку лупленая, с другого — драная. Так она переменилась, что когда вслед за ней приплелся кот, то он еле узнал ее. А третьим, едва ноги волоча, куцым хвостом стриженным покручивая, конь притащился. Четвертой пришла коза, но уж на козу мало похожая — безрогая, безбородая. Муха такая обсосанная прилетела, что ее уж и мухой, пожалуй, не назовешь. Последним пожаловал осел. Видно, лопоухому только и жилось сладко — такой жирный отъелся, такие бока нагулял.
Первым начал рассказывать конь:
— Братцы! За весь этот год я только то и видел, что все не евши ходил: не сеном, а какой-то тиной болотной кормили. Овса только разок подсыпали, да и тот был пополам с галькой, даже зубы обломал. Железные подковы с меня сразу же содрали и деревянные прибили. Каждую неделю мне хвост укорачивали, стригли, пока до самой репицы не обрезали.
— Мало ты видел, мало испытал! — прервал коня кот. — Сотни кладовых я облазил, сотни лавок мясных обошел и такие чудеса видел, что и не поверишь. Колбаса у них — одна хитрость и обман: надуют в кишку воздуху, приправят перцем, луком — вот тебе и ешь. Изголодавшись, попробовал я там в главном городе мышей ловить. Да не тут-то было: все мыши там в казенную книгу записаны. Поймаешь хоть одну, съешь — год в тюрьме просидишь.
Тут коза жалобно вздохнула:
— Ме-ке-ке! Не лучше и мне пришлось. Куда ни пойду, куда ни забреду, все меня доят да доят. На шею мне бумажку повесили: дескать в день я должна три раза парное молоко давать. Каждую неделю шерсть с меня стригли, бороду наголо подстригли. Рога отрезали, да еще в лицо наплевали. А свежей травки ни разу не пощипала, нигде ее и не видала. Где только лужок — везде солдаты шагают, травку-былинку топчут, земля стоном стонет.
Отозвалась собака облезлая, прибитая:
— В болото бы этой стране Гитлерии провалиться! Я еле-еле ноги унесла оттуда. Сто хозяев сменила, нигде даже косточки полизать не довелось. Все кости там в муку перетирают, той мукой ворон кормят, тех ворон там люди едят, а тех людей там под пулю шлют. Ухватила я раз кусочек хлеба, но и хлеб там из опилок испечен, не маслом, не салом, а крапивным варевом мазан. Он у меня в горле стал и теперь еще торчит. В одном городе наложили на меня штраф — зачем без паспорта хожу, почему, вишь, ушной и зубной подати не плачу, почему не в ту сторону хвостом виляю. Схватили и стали меня брить, кожу сдирать. Как услыхала я, что мою кожу на барабан хотят натянуть, — еле живая удрала. Когда добрым людям пожаловалась, они мне сказали: «Ну, животных еще наш властелин опекает, но если бы ты видела, что он с людьми делает!» Однако я уже и глядеть не захотела.
Муха еле слышным голоском пропищала:
— Бывало, в своей стране, если попадешь кому-нибудь в миску, тебя подберут и с варевом выплеснут. Наешься, да еще и соседок угостишь. А тут, когда я ненароком в миску к одному мошеннику попала, он меня всю обсосал, облизал и только тогда вон выбросил. Так обсосал, что я еле жива осталась и с пустым животом сюда прилетела.
— А я, — гордо сказал осел, — не могу на эту страну пожаловаться. Как увидели, что я хорошей породы, чистой крови, доктора Гитлерии тотчас меня в почетную книгу вписали, грамоту с моим портретом выдали и назначили судьей города Брудершнапса. Работа нетрудная, думать и рассуждать не приходится, только знай кричи «Хайл», да копытом лягай, зубы людям ломай…
Конь, собака, коза и муха распрощались с важным ослом, судьей города Брудершнапса, и ну бежать из страны Гитлерии, куда глаза глядят — только пыль столбом поднялась…
днажды работницы из поместья полоскали на озере белье и разговаривали меж собой:
— Я пойду только за высокого и голубоглазого, — сказала одна.
— А я выйду только за богатого, — говорит другая.
А самая младшая и самая красивая сказала:
— Пусть меня золотом осыплют, в шелка разоденут, все равно я за старого да немилого не пойду.
— Рассказывай! — засмеялись подруги. — А если бы наш граф посватался за тебя?
— Лучше умереть, чем с такой корягой жить. Не нужны мне все его богатства!
Тут, как нарочно, вдоль озера шел граф вместе с тиюном. Подслушал граф разговор прачек и сказал тиюну:
— Завтра приведешь ко мне во дворец эту нищую гордячку.
На другой день граф достал из шкафа одежду своей умершей жены, шелка, янтарные ожерелья, золотые браслеты, дорогие серьги… Разложили слуги сказочное богатство в большой зале дворца. Привел туда тиюн молодую прачку. Старый граф показал ей шелка, золото, камни и говорит:
— Это твое приданое. Пойдешь за меня?
Девушка заплакала и говорит:
— Нет, барин, я только за милого пойду.
Рассердился барин, что простая крепостная девушка отвергла его богатства, его высокий род и сказал:
— Свяжешь ты мне к утру три пояса: один, как солнце, другой, как месяц, третий, как звезды. А если к сроку не сделаешь, я тебе голову отрублю.
Вышла девушка из дворца, пошла к озеру, горючими слезами обливается.
Услыхали жившие за озером лауме, как девушка плачет, и подбежали к ней:
— Девушка, сестрица, чего ты плачешь? Почему так тяжко вздыхаешь?
Поведала им прачка о своем горе. Стали лауме ее утешать:
— Вот тебе мягкая подушечка, вот одеяло, вот сорочка… Спи сладко, не горюй.
Одна лауме ей постель стелет, другая песню запела. Убаюкала, они девушку, и она сладко заснула. Утром она открыла глаза и видит: на ветвях ивы три пояса висят, в лучах утреннего солнца переливаются. Один пояс, как солнышко блестит, другой — как месяц, третий — как звезды.
Прачка обрадовалась и понесла пояса графу. Старый граф долго любовался красивыми поясами. Однако его суровое сердце не смягчилось.
— Доставь мне к утру такую карету, чтобы в ней на ходу было спереди светло, а за спиной темно. И чтобы ее
