– Ты ему не нравишься, в курсе? – спрашиваю я. – Я имею в виду Макса. Он кого угодно готов назначить на эту должность, лишь бы не тебя. Он не даст тебе двинуться больше, чем на дюйм в любую сторону. Удачи тебе с твоим коротким поводком.
Я выворачиваюсь из его хватки и направляюсь к лифтам.
* * *
– Да, – бормочет Шона. – Действительно плохой день.
– Ага.
Мы с ней сидим над пропастью, свесив ноги. Я кладу голову на прутья металлической решетки, которая не дает нам упасть и разбиться насмерть, и чувствую брызги воды на лодыжках, когда одна из буйных волн ударяется о стену. Я сообщил Шоне о своем отказе стать лидером Лихачества и об угрозах Эрика, но не стал рассказывать о своей матери. Как признаться кому-то, что твоя мать восстала из мертвых?
Всю жизнь меня пытались контролировать. Маркус был домашним тираном, и я не мог ничего сделать без его разрешения. Потом Макс хотел сделать из меня своего подпевалу. И даже у моей матери были планы на мой счет – чтобы я, достигнув определенного возраста, присоединился к ней и начал работать против системы фракций. Моя мать жаждет отомстить всем по неизвестной мне причине. И как только мне показалось, что я могу ускользнуть и сбежать из-под контроля, появляется Эрик. Теперь еще он напоминает мне, что будет следить за мной, если его назначат лидером Лихачества.
Я понимаю, что все, что у меня есть – краткие моменты бунта, которые принадлежат лишь мне одному, вроде тех минут, когда я был в Альтруизме и собирал вещи, найденные на улице. Татуировка, которую Тори делает мне на спине, та самая, из-за которой меня могут посчитать дивергентом, – очередной маленький бунт. Мне нужно продолжать искать эти крошечные моменты свободы в мире, в котором непозволительно даже смотреть по сторонам.
– Где Зик? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает Шона. – В последнее время мне не слишком-то хотелось с ним видеться.
Я прищуриваюсь.
– Ты могла бы просто сказать ему, что он тебе нравится. Серьезно, я не думаю, что он о чем-то догадывается.
– Но это очевидно, – возражает она, фыркая. – Может, он хочет бегать от одной девчонки к другой? В таком случае я не собираюсь быть одной из этих девиц.
– Я очень сомневаюсь, что ты бы стала одной из них. Но твое замечание вполне справедливо.
Мы сидим в тишине несколько секунд и наблюдаем за волнами, которые бушуют внизу.
– Из тебя выйдет хороший инструктор, – наконец произносит Шона. – Ты научил меня драться по-настоящему.
– Спасибо.
– Вот вы где! – Голос Зика раздается позади нас.
Я оглядываюсь. Зик держит за горлышко бутылку с коричневой жидкостью.
– Пойдемте. Я кое-что обнаружил.
Мы с Шоной синхронно пожимаем плечами, а затем направляемся к дверям на противоположную сторону Ямы – к тем самым, в которые мы впервые вошли после прыжка в сеть. Но у Зика явно что-то на уме. Мы проходим коридор и один пролет лестницы.
Теперь Зик ведет нас к двери, замок на которой заклеен скотчем.
– Сейчас будет… ой!
– Извини, что налетела на тебя, – говорит Шона.
– Подождите, почти нащупал…
Зик распахивает дверь, впуская в комнату тусклый свет, и мы замираем. Мы – на другой стороне пропасти, в нескольких футах над водой. Яма над нами кажется бесконечной, а люди, снующие возле перил, превращаются в крошечные, едва различимые темные фигурки. Я смеюсь. Зик только что подвел нас к очередному моменту бунта, вероятно, сам того не желая.
– Как ты нашел это место? – восклицает Шона с интересом.
Она спрыгивает на один из нижних камней. А я замечаю, что это – своеобразный лаз. По нему можно даже запросто подняться вверх по стене, если бы мне захотелось поболтать с кем-то на противоположном краю пропасти.
– Мне рассказала про него та девушка, Мария, – отвечает Зик. – Ее мама занимается обслуживанием пропасти. Я и не представлял, что у нас есть такие должности, но, видимо, есть.
– Ты еще с ней встречаешься? – спрашивает Шона, стараясь, чтобы ее голос звучал небрежно.
– Нет, – мотает головой Зик. – Каждый раз, когда я был с ней, мне хотелось пойти к друзьям. Так ведь не должно быть?
– Не должно, – соглашается Шона и становится веселее, чем была.
Я аккуратно спускаюсь на камень, который уже заняла Шона. Зик садится рядом с нами, открывает бутылку и передает ее нам.
– Я слышал, что ты не претендуешь на должность лидера, – заявляет он. – Я подумал, что ты захочешь выпить.
– Да, – соглашаюсь я и делаю глоток.
– Считай пьянство в общественном месте как большой… – он умолкает, тыча средний палец в сторону стеклянного потолка Ямы. – …для Макса и Эрика.
«И для Эвелин», – думаю я, делая следующий глоток.
– Я буду работать в диспетчерской, пока не придут неофиты, – говорю я.
– Шикарно! – радуется Зик. – Хорошо, что у меня там будет друг. Сейчас со мной никто не общается.
– Ты говоришь прямо как я, когда я жил в своей бывшей фракции, – замечаю я и хохочу. – Вообрази, что во время обеденного перерыва на тебя никто даже не смотрит.
– Ой! – удивляется Зик. – Тогда я готов поспорить, что ты счастлив попасть в Лихачество.
Я снова беру у него бутылку, поспешно глотаю жгучий алкоголь, который растекается у меня в желудке, и вытираю рот тыльной стороной ладони.
– Да, – отвечаю я, – верно.
Если ситуации во фракциях будут ухудшаться, в чем моя мать пыталась меня убедить, то отсюда будет неплохо за этим наблюдать. По крайней мере, у меня есть друзья, которые составят мне компанию, когда случится катастрофа.
* * *
Сразу после наступления темноты я натягиваю капюшон до самых бровей и бегу по району изгоев, который располагается прямо возле границы с сектором Альтруизма. Я едва не проскочил школу, но вовремя остановился. Теперь я точно знаю свое местоположение и могу здесь ориентироваться. Когда-то я ворвался в склад изгоев в поисках горящего уголька.
Наконец я добираюсь до ветхой двери и стучу по ней кулаком. Я слышу голоса и чувствую запахи еды, исходящие из одного из открытых окон, где дым от костра просачивается в переулок. Затем доносятся шаги – кто-то приближается к двери, чтобы посмотреть, что случилось.
Теперь на мужчине надета красная рубашка Товарищества и черные штаны Лихачества. Из его заднего кармана по-прежнему торчит полотенце – то же самое, которое было в прошлый раз, когда я говорил с ним. Он только слегка открывает дверь и вглядывается в темноту.
– Надо же, кто к нам пожаловал! – протяжно говорит он, обращаясь ко мне. – Чем обязан визиту? Скучал по моей прекрасной компании?
– Когда мы встретились, вы ведь были в курсе, что моя мать не умерла? – выпаливаю я. – Вы потому и узнали меня, что проводили с ней время? И она вам рассказала, будто в Альтруизм ее отнесло по инерции?
– Да, – отвечает он. – Я решил, что не мое это дело говорить тебе, что Эвелин жива. Ты хочешь требовать у меня извинений, парень?
– Нет, – заявляю я. – Я здесь, чтобы передать ей сообщение. Вы отдадите его ей?
– Разумеется. Я увижусь с ней в ближайшие пару дней.
Я лезу в карман, достаю сложенный листок бумаги и протягиваю ему.
– Можете прочитать, мне все равно, – замечаю я. – И спасибо вам.
– Нет проблем. Не хочешь зайти? Ты начинаешь походить на нас, а не на них, Итон.
Я качаю головой.
Потом я бреду по переулку и, прежде чем повернуть за угол, оглядываюсь. Мужчина читает мою записку и передо мной тотчас возникает текст моего послания:
«Эвелин, возможно, когда-нибудь. Но не сейчас.
4.
Постскриптум. Рад, что ты жива».
Предатель
Еще один год, еще один День посещения.
Два года назад, будучи неофитом, я притворился, что для меня не существует этой даты – и прятался в тренажерном зале, избивая грушу. Я сидел там очень долго, и в итоге от меня пару дней подряд пахло пылью и потом. Кстати, в прошлый раз, когда я впервые обучал неофитов, я провел День посещения таким же образом, хотя Зик и Шона приглашали меня присоединиться к их семьям. Но сейчас у меня есть дела поважнее, чем избивать грушу и переживать из-за своей неблагополучной семейки. Я направляюсь в диспетчерскую.
Я прохожу мимо Ямы, маневрируя между детьми и родителями. Кто-то плачет, не скрывая слез, а кто-то громко смеется. Сегодня в Лихачество могут приходить все родственники, даже если они принадлежат к другим фракциям. Но спустя некоторое время они обычно отказываются от этой идеи. В конце концов, «фракция важнее крови».
