- Убью, всех убью, суки... Продали все, суки, продали, убью!
Пес загремел цепью, прячась в будку. Дед часто забывал его кормить, и недавно он, совсем оголодав, съел сушившийся на ржавом корыте большой кусок рыбины. Старик после этого жутко ругался.
- Ты! - Мелкая дробь вонзилась в стенку будки и пошатнула ее. Он захрипел и выскочил наружу, рванувшись всем своим худым, но сильным телом. Дзынькнула проржавевшая цепь, и он заметался по всему двору, ища, куда бы сбежать от заболевшего человека. А тот побежал в дом:
- Убью, суку!
Пес остановился. Вот оно - перед покосившимся забором его собственная будка.
- Убью! - Старик перезарядил ружье и выбежал на крыльцо. - Зараза!
Пес широкими скачками помчался к будке, клацнул когтями по ее крыше, и рыжим факелом взвился над забором. Визг дроби и собаки слились в одно, но он уже перемахнул через препятствие и хромая на раненную лапу побежал прочь.
Обычно рефлексы городской собаки никогда его не подводили, но сейчас, ошалев от боли, он бежал не разбирая пути, прижав хвост к животу и повизгивая, когда лапа задевала за землю. Он выскочил на свободное пространство, и остановился ослепленный внезапно раздвоившейся и слишком яркой луной. Дальше его дважды прокрутило под днищем машины, оглушило треском собственного позвоночника и выбросило на обочину, сильно ударив о землю, а машина вильнула хвостом и исчезла за поворотом, мигнув красными глазами узких габаритных огней.
Он очнулся через несколько минут. Задних лап не было, вместо них был тяжелый и узкий ошейник надетый на спину, и на хвост как будто налип огромный ком грязи. Он пополз оставляя блестящую в лунном свете дорожку из слизи и крови, он полз не зная зачем ползет, может быть просто из инстинктивного желания отогнать смерть, пока ты двигаешься - ты живешь. Я нашел его совсем обессилевшим, но все же живым. Это был единственный раз, когда я, найдя еще живую пищу, ждал окончания готовки.
За университетской оградой - разрезанный ровными дорожками парк, полоски желтого крема на фабричном торте. Десять минут ходьбы человечьими ногами. Он проходит здесь два-три раза за день, возвращаясь с учебы или тренировки. Я чувствую его, запах ладоней, бритых подмышек, мошонки и глаз, а он знает обо мне. Или, наверняка - догадывается.
Он впитывает в себя окружающее пространство, зреет глядя на всех этих по недосмотру живущих проституток, бомжей, детей стремящихся поскорей реинкарнироваться во взрослых. Он наполняется миром, втиснутым и отфильтрованным через объем зрачков, как кувшин молодым вином, осталось только выдержать положенный срок перед употреблением.
Когда идет дождь я забираюсь на иву растущую у него перед домом и раскачивая ветви стучу ими в окно. Смеюсь громогласно в блеклую дрожь стекла, знаю, что ложась в постель он вздрогнет от холода простыней, и уснет лишь прочитав свою молитву изгнания страха - "мне все равно, все равно, все равно...", и я знаю что он боится.
Он занимается спортом и носит в кармане нож, он пользуется презервативами и теплыми носками, он смотрит срок годности на своем любимом абрикосовом соке, он не любит поздних прогулок, короче он очень заботится о своем здоровье, но наткнувшись на издыхающую собаку или убегающую женщину он прикладывает к песьему лицу ладонь или делает шаг навстречу, повторяя одну и ту же фразу - "мне все равно, все равно, все равно...".
Он избегает меня и старается забыть о том, что я есть. Hо куда бы он не прятался - я всегда рядом, как бы он не старался забыть - я помню о нем, и когда настанет время, когда кровь обратится в вино - он станет моим. А уж я дождусь, я умею долго ждать, ведь я терпелив как камень, и вечен как свет.
