жизненности. Слишком прилизанное тоже плохо глотается. По десятибалльной
шкале за основную идею ему можно смело ставить десятку, за технику
исполнения восьмерку-девятку...Есть у него чему поучиться. Даже мне.
- От скромности ты не умрешь, - сострил Циник.
А Романтик выдохнул:
- Я бы ему тыщу поставил, везде и за все.
- Забавно, а Джон Рональд Руэл Толкиен какой оценочки бы у тебя
удостоился? - Циник спрашивал вроде серьезно, но глаза его почти смеялись.
Писатель без улыбки рассеянно смотрел в пол, но складывалось такое
впечатление, что зрачки его обращены куда-то внутрь.
- Толкиен целый мир создал. Все придумал - предысторию на века,
массу имен, географических названий. И герои его хороши, но только без
отрыва от ландшафта. Ты представляешь вот тут, с нами рядом Арагорна?
То-то же. А Сережу Каховского, Ежики, Джонни Воробьева? Без усилий,
верно? Потому что ты и был чем-то вроде них всего несколько лет назад.
И частично остался, наверное.
Плохой литературы ведь горы. Боевики всякие, оперы мыльные. Но
литературный герой, он как деревянный солдат из "Урфина Джюса", его
мало просто создать, в него надо вдохнуть жизнь, автор должен поделить
ся частью своего внутреннего пламени, чтобы он ожил. А персонажи
литературы от ширпотреба... им, как последним солдатам Урфина Джюса,
этого самого порошка не хватило, и они как манекены под током, впору
кричать "не верю", как Станиславский. А у Крапивина они все живые,
он на них не поскупился, ничего от себя не пожалел, отдал им такие вот...
- Искорки, - подсказал Романтик.
Коротко сверкнули три очень похожие друг на друга улыбки.
- А Толкиену пришлось себя вкладывать не только в героев, а и в
природу мира, его надструктуру и подструктуру...и потому живым героям как
бы меньше досталось этой самой энергии. Зато тот же "Властелин колец"
как-то универсальнее, глаже что ли, обтекаемее, чем вещи Крапивина. Поэтому
его, считай, во всем мире знают.
- А ты представь себе американского подростка, - заговорил Циник,
такого юного жлобика в кепке козырьком назад, с непрерывно движущейся
нижней челюстью. Вот он отрывается от электронной игры, потому что у него
рука устала джойстиком вертеть, и решает отвлечься. И берет...м-м...ну
хотя бы "Баркентину с именем звезды". Да он на второй странице скосоротится
и бросит ее. По его понятиям, скучно и затянуто - ничего такого не происхо
дит, так, трое пацанов шляются где попало, часы какие-то крутят в ночных
домах... У них же там, в буржуинстве, что главное для книги? Не ее досто
инства, а покупаемость. Берут - гут, не берут - не гут.
- Здесь менталитет десятилетий, - веско обронил Писатель, - они и
кино наше смотреть не смогут, его только мы можем смотреть и восхищаться.
Так что Крапивин тут не при чем, это просто литература определенной эпохи...
- Слушайте, а может, это и хорошо, что т а к и е книги только у
нас? - спросил Романтик и обвел всех глазами. - Не хочется даже думать,
что такие, со жвачкой...даже просто будут трогать их руками.
- Самое хреновое, - устало сказал Писатель, - что таких полно и
здесь. И все больше становится... Если это переходный период, то черт его
знает, куда мы переходим. Америка, может, и великая страна, но мне почему
то не хочется, чтобы мы были на них похожи.
- Не все же такие, - Циник опять усмехнулся, но как-то невесело,
это же закон нормального распределения. По центру - стандартная серость,
ниже - подонки, выше - белые вороны, герои... Элементарное классическое
дао. Не бывает радости без грусти, добра без зла, хороших людей без
подонков...
- Неправильно это. - сказал Романтик.
- Что неправильно? - спросили его хором.
- Дао это ваше. И закон. Если так, получается, мир не сделать лучше,
что ли? Так выходит, и жить незачем?
- Приехали, - улыбнулся Писатель, - сейчас перейдем к смыслу жизни.
А Циник осклабился:
- Мир? Запросы у тебя...Ты хотя бы своих окружающих сделай лучше.
Или самого себя.
Электронные часы на руке Писателя сыграли короткую мелодию. Та-таааа,
та-таааааа....
- Пора, - сказал кто-то.
Лица стали строгими, сосредоточенными. Загремели в мусорное ведро
пустые банки, Циник и Писатель попали, а Романтик промахнулся, подбежал,
ловко поддел кроссовком банку, и она по крутой дуге ушла в ведро. Писатель
двигался, и по блеску глаз и рассеяному полуоскалу можно было догадаться,
что ему пришла в голову какая-то новая удачная идея. Пригнувшись, все трое
скользнули в коридор и растворились в его полутьме.
Если бы это видел еще кто-то, ему могло бы показаться, что в сумерках
все трое слились в один силуэт, который, резко развернувшись под прямым
углом, вынырнул на улицу, навстречу свету дня.
