Да, она была слепа и не хотела думать, сердце ее никогда не подсказывало ей, что есть на свете существа, которых она может и должна любить!
Не таков был суровый человек, создавший благосостояние Нейнфельда!
Нейнфельд представлял мир иной, отличный от того, который окружал ее до сих пор. Там нашла себе деятельность душа португальца. Там царит тот дух, который неминуемо охватил собой все живущее! «Если теперь вы попираете истину ногами, так это еще не значит, что всегда так будет!» — сказала пасторша. В Нейнфельде начинается заря новой жизни. Заря эта есть сознание долга человека перед своим ближним…
Чужестранец пролил луч света на духовную и материальную жизнь местных жителей. Он построил дома, завел школы, учредил приюты для сирот, пенсии для старых, кассу для больных; рабочие видят в нем друга, отношения его с ними развивают в них чувства человеческого достоинства и равноправия; он смотрит на них не как на живую машину, созданную для того лишь, чтобы вечно производить, и производить не для себя; и не только как на товарищей, связанных с ним общностью интересов, вложивших в общее дело свой труд, так же как и он — свой капитал, но как на людей, без которых капитал его оставался бы мертвой вещью.
… А ей, богатой наследнице, окруженной роскошью, ежедневно, с самых малых лет ездившей мимо жалких лачуг своих грейнсфельдских крестьян, видевшей покрытых лохмотьями, одичалых детей, никогда не западала мысль провести параллели между убожеством окружающего и собой, задуматься над тем, почему это именно так, а не иначе!..
Этот человек, с мрачным челом и загадочными глазами, имел полное право презирать ее, возвращая присланную от ее имени гувернанткой жалкую, ничтожную лепту.
Гизела остановилась на минуту, как бы переведя дыхание; яркий румянец разлился по ее лицу, сердце забилось так сильно, точно хотело выпрыгнуть.
Мысль ее остановилась на том мгновении, когда он оттолкнул ее от себя, выражая этим отвращение к ее немощности; она вспоминала то безмолвное удивление, с которым глаза его остановились на красивом лице мачехи…
Она уже не шла вдоль берега, а углубилась в лес. Вдали, между деревьями, виднелся накрытый для завтрака стол и, вероятно, там еще сидели и судили, и рядили о непристойном поведении графини Штурм.
Вдруг молодая девушка подняла задумчиво опущенную голову: откуда-то издали доносился плач ребенка. Он звучал так жалобно и беспомощно, был столь непрерывен, что кричавший, казалось, был брошен в лесу на произвол судьбы.
Гизела, подобрав платье, стала продираться сквозь чащу. Она вышла на пустынную дорогу, которая вела из Нейнфельда в А., — а там, немного поодаль, прислонясь к стволу бука, в бесчувственном положении, с закрытыми глазами, лежала женщина.
Это была одна из тех бедных женщин, которые из году в год должны что-то делать, чтобы не умереть с голоду. Они покупают на фарфоровых фабриках, за дешевую цену, брак и таскают свою ношу по всей окрестности, пока не измерят ее вдоль и поперек, а затем продают свой товар, выручая самую скудную прибыль, которая и дает им возможность не умереть с голоду. С тяжелой корзиной за спиной, крошечным ребенком на руках, а зачастую и с другим, побольше, рядом, странствуют эти бедные крестоносцы с израненными ногами в зной и непогоду — более жалкие, чем какое вьючное животное, ибо страдают они не одни, но видят, как зябнут и голодают их дети.
Обморок, очевидно, произошел от усталости. Корзинка с посудой стояла рядом, маленький горлан, мальчишка месяцев восьми, барахтался на коленях. Глазенки его распухли от слез, но он сейчас же притих, увидев Гизелу.
Молодая девушка с заботливостью посмотрела на бесчувственную женщину и с трепетом взяла ее холодные руки… Здесь нужна была помощь и должно было ее подать — но как? Тут не было под рукой ни расторопного слуги, обязанного знать, как поступить во всевозможных случаях, ни возбуждающей эссенции, ни даже стакана свежей воды: ни шороха человеческих шагов, ни голоса кругом… При этом совершенно незнакомое место — самые дальние прогулки Гизелы не простирались далее озера. Нечего делать, придется бежать обратно на лужайку за помощью.
В эту самую минуту послышался как бы плеск воды. Она прислушалась и пошла вдоль дороги, различая все явственнее и явственнее этот шум. Направо дорога сменялась тропинкой и тянулась через кустарник; девушка, не колеблясь, пошла по ней — очевидно, она вела к человеческому жилью.
Сзади доносился плач ребенка, принявшегося кричать, лишь только она скрылась с глаз; это заставило ее тревожно ускорить шаги. Наконец, глазам ее представился высоко бьющий фонтан Лесного дома. Минуту она стояла как вкопанная, затем невольно пошла за кустарник.
В этом тонувшем в зелени средневековом сером замке, — «не то месте пребывания сказочного принца, не то северного варвара», как выражалась красавица мачеха, — жил португалец, он каждую минуту мог выйти из широких дверей галереи, Ни за что на свете не хотела бы она встретить снова его мрачный и холодный взгляд, который сегодня отвратил он от нее с таким пренебрежением, А между тем в нескольких шагах от нее лилась живительная влага, которую она так искала; но в плеске и журчании ее чудились ей строгие, негостеприимные голоса, каждая капля леденила ей сердце, а долетавший до ее слуха жалобный плач ребенка толкал ее невольно вперед.
Она вышла из-за кустарника и очутилась перед фонтаном.
… Мертвая тишина царствовала вокруг дома; яркие лучи солнца заливали светом зеркальные стекла окон, гибкие ветви деревьев слегка колыхались ветерком, нигде не видно было человеческого лица. Может статься, хозяин дома сейчас в Нейнфельде — он человек деятельный. Кто-нибудь из прислуги может с нею пойти, чтобы помочь бедной женщине.
Несколько ободренная, она приблизилась к ступеням, которые вели на террасу. Но тут она остановилась слегка вскрикнув: попугай, сидевший до сих пор спокойно на своем кольце, вдруг закричал резким голосом и обезьянка, покинув свой любимый приют, почмокивая губами, неприятно завертелась около нее.
Восклицание ее, вероятно, услышано было в доме; в дверях показался старик. При виде Гизелы он остановился как вкопанный, вся фигура его выражала такой ужас, как будто перед ним стояло привидение!
Молодая девушка мало имела случая наблюдать за лицами, но тут она сейчас же могла убедиться, что перед ней стоял ее ожесточеннейший враг. Ненависть и вместе с тем какое-то робкое недоумение ясно отразились на его темном сухом лице. Он, как бы защищаясь, протянул к ней свои большие, костлявые руки и сурово заговорил:
— Что вам надо?.. В этом доме нечего вам делать! Ни Цвейфлингенам, ни Флери нет до него дела!
Он указал на узкую тропинку в лесу и прибавил:
— Вон дорога в аренсбергский лес!
Окаменев от ужаса, глядела молодая девушка на негостеприимного старика.
Неясное воспоминание из ее детства предстало пред ней — в эту минуту ее второй раз прогоняли с порога Лесного дома… Неописуемый ужас овладел ее сердцем, но недаром гордая аристократическая кровь рода Штурм и Фельдерн текла в ее жилах.
Гордым взглядом измерила она старика, углы рта ее опустились точь-в-точь с той же надменностью, с которой когда-то графиня Фельдерн наносила смертельные удары преданному сердцу. — Я и не имела намерения входить в этот дом!
— сказала она отрывисто, поворачивая назад и намереваясь уйти, — но неужто таким образом должна я явиться без всякой помощи к бедной, покинутой женщине?..
Несказанного усилия над собой стоило ей, чтобы снова обернуться к ужасному старику, но она сделала это, ибо сердце ее все еще было под впечатлением тех размышлений, которые пробудила в ней пасторша.
— Прикажите дать мне стакан, чтобы я могла почерпнуть там воды! — сказала она тем повелительным тоном, которым привыкла отдавать приказания в Белом замке, и указала на фонтан.
— Эй, госпожа Бергер! — закричал старик, оборачиваясь в галерею, но не двигаясь с места, как будто ему поручено было охранять вход в это жилище.
