Но Светка, рожая мощные колбасно-сосисичные дымовые кольца, вперяет свою синюю двустволку точнехонько ей в переносицу. Почуяв эту странную тишину, замолкает и смотрит на учителку – прямо в упор – возбужденно гудевшая прежде компашка...
– И еще... – Начинает выкарабкиваться учительница, не зная, какое слово будет следующим. – И еще...
И тут ее осеняет блистательная (как ей кажется) мысль: сейчас она сделает жене своего ученика нечто очень приятное – и притом ничуть не покривит душой!
– Знаете, я заметила: у него... – Компания, «обратясь в слух», разевает рты. – У вашего мужа э-э-э-э... очень красивые руки... Кисти, я имею в виду... Очень благородной, редкой формы. Словно мраморные... Такие длииинные-длииинные пальцы, такие рооовные, аристократические...
Светка взрывается хохотом-рыготаньем. Учителка завернула слишком уж закомуристую тираду! К тому же, длиннющую, на хуй. Светка победно оглядывает застольное собрание, куда входит директор языковых курсов (тамошнего языка), два доцента университета, представитель Департамента культуры от местной мэрии, а также несметное число русскоязычных (женских и мужских) жён бельгийских мужей и, значительно меньше, русскоязычных (мужских и женских) мужей бельгийских жён.
Итак, Светка медленно обводит ярко-синим взглядом всю эту компанию и, безо всякого микрофона, зычно и хрипло, как джазовая певица Лил Дарлинг, выносит вердикт:
– Ха!.. Естессссно!.. Так он же, кроме собственного хуя, блин... – Она возмущенно оглядывает собрание. – Он же тяжелей-то собственного хуя – мааамочка моя дорогая! – он же... сроду в оглоблях своих ничё не держал!!!
Получившие (в незаслуженное и бесполезное наследство) язык Пушкина и Тургенева мгновенно обращаются за тем столом – на всякий случай – в глухонемых, умственно неполноценных герасимов. Представитель мэрии просит учителку перевести. Она отвечает, что вряд ли сможет передать всю гамму... всё богатство смысловых оттенков... Но тут – видимо, вдохновившись лингвистическим интересом высокопоставленного лица (и к великому облегчению для учителки), – перевести «энигматическую русскую фразу» вызывается изрядное количество спонтанных, эффективно дотоле бухнувших толмачей.
Глава 9
Деформирующий эффект Камержицкого
В половине первого ночи я возвращаюсь домой с пошлейшего сабантуйчика. У них (именно у них, не у меня), в конструкторском бюро, весь так называемый рабочий день делится на следующие периоды: 1) до перекура, 2) перекур, 3) после перекура (последний плавно переходит в период до перекура и смыкается с ним). Таких законченных циклов в течение рабочего дня у них – пять-шесть. Центральное звено этого цикла, перекур, тоже является трехчастным: 1) до обеда, 2) обед, 3) после обеда. На периоды делится и год трудового стажа, а именно: 1) перед праздниками, 2) праздники, 3) после праздников (последний плавно переходит в период перед праздниками и смыкается с ним). Таких циклов в году у них тоже пять-шесть. Как это всё гармонично!
И вот я, имея мечтой и единственной целью мою дорогую кровать, тащу к ней свое тело в полпервого ночи. После их пошлейшего сабантуйчика. Прибыв на метро «Техноложка» последним поездом. Разумеется, предупредив о позднем возвращении девочку.
Перехожу Измайловский проспект, едва не провалившись в разверстый канализационный люк.
На другой стороне проспекта некоторое время прихожу в себя. Двигаюсь дальше.
Миную Якобштадтский переулок.
Скоро будет двенадцатый тополь.
Скоро будет двенадцатый...
Скоро будет...
Вот – девятый.
Десятый...
Одиннадцатый...
Стоп.
Вместо окна – могила.
Смрад трупного разложения.
Где? Везде. Во вселенной.
Но, может, девочка уже спит?
Конечно, нет.
Почему?
Да потому что моя интуиция на порядок сильней, чем уловки моего же шкодливого умишки. Который, кстати сказать, знает, что не в привычках этой девочки ложиться раньше трех.
Мне подменили планету. Гравитация в сотни раз превышает земную. Ногой – не пошевелить. Переход от двенадцатого до шестнадцатого тополя растягивается на эоны.
Поворот во двор.
На ногах – тонны.
К своему жилищу взбираюсь на четвереньках. Хотя... На данном (лестничном) отрезке времени и пространства – шкодливый разум всё-таки исхитряется чуточку притупить честный, прямолинейный скальпель интуиции. То есть возникает надежда.
Ну не всё же, ёлки-палки, подчиняется законам «житейской мудрости»! Ну не всё же! Каким законам? Ну, таким: та не кума, что под кумом не была; не подмажешь – не поедешь; не поваляешь – не поешь; муж любит жену здоровую, а сестру богатую; сука не захочет, кобель не вскочит; любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда; все бабы – дуры, все мужики – сволочи; все бабы – суки, все кобели – мудаки; выбил себе место в автобусе – забил на тех, кто висит на подножке; всё, что ни делается, – к лучшему. Ну не всё же, не всё подчиняется этим законам!
Да нет: всё. Тотально. Всё подчиняется именно этим законам – только этим законам всё и подчиняется! – если еe башмаков под моей вешалкой нет.
А их там нет.
Что видим в комнате?
Ничего подозрительного.
«Все личные вещи на месте, – как написали бы в протоколе. – Следов ограбления, насилия и самообороны не обнаружено».
В протоколе? У меня же есть знакомство: участковый! Ну да: совлекшийся в наши болота с далеких колхидских вершин. Почти кореш. Ага, тот еще фройнд. Позвони-ка этому фрукту сейчас, в начале второго ночи... Причиненное ему беспокойство он сразу же ринется компенсировать переходом в иную, как бы это сказать, более глубокую фазу отношений. То-то соседи порадуются! То-то они насладятся характерными звуками «насилия и самообороны»! (А возможно, и «победы».) Даже не пожалеют – ради такого-то уж сладостного саундтрека – нарушить свой алкогольный сон. Нам польза есть от бабы бестолковой! Ведь к ней гуляет Гиви-участковый!
Представить златозубого участкового здесь, в моей комнате? Участкового, с его тяжким, как зоопарковые экскременты, смрадом? С какой-то отдельной, слезоточивой вонью его не по-мужски маленьких стоп?
Надо позвонить этой, как ее... Светке! Ну да. (Если верить моему странному манускрипту, она должна быть пока в Питере: пока «зацепилась» – мужем ли, взяткой... Хамсехуйен будет у нее потом, потом...)
И я звоню. Стоя босиком в коммунальном коридоре.
На том конце провода снимают трубку.
Никто не отвечает, но я различаю звуки – то ли любви, то ли убийства. Глухая возня, кряхтенье, сопенье, собачий лай, женский заполошный визг: «Я ж те, мудила, сказала – из зеленой кастрюльки брать, не из синей!!..»
– Света, здравствуйте! Извините, ради бога, что так поздно... У меня только один вопрос. Может, вы знаете, где...
– Она у Скунса...
– У кого-кого? Простите...
– Ну, у Скунса. У этого мудозвона. Ха! У Камержицкого, зуб даю!
– А кто это – Камержицкий?
– Кто-кто! Конь в пальто. Доцент с кафедры марксистско-ленинской философии.
– А она ему, что ли, зачет сдает?
Молчание.
– Может, она сдает ему зачет?
– Зачет?! Ой, нет, я сейчас обоссусь... Ну да: зачет! Ха-ха-ха: зачет! (В сторону.) Боб, слышь?! (Снова мне.) Клёвая ты чувиха! Даже разводить тебя не надо. Отсасываешь на счет «раз». У-у-умная, блин!
– Ну, может, он ее по философии просто немного... подтягивает...
– Угу... подтягивает. (В сторону, доверительно.) Боб! Слышь, Камержицкий – ой, не могу! – эту мочалку «немного подтягивает»... (Снова мне.) Нет, девушка, натягивает он ее, судя по всему, много, грамотно – и очень конкретно. Ха-ха-ха!!! Подтягивает!.. Натягивает, пялит он ее – по самой по полной!
– Послушайте, Таня, то есть Света, мне только надо убедиться, что она именно там. Живая!
– Да там эта блядь, там. Где же ей еще быть-то?
– Светлана! Пожалуйста! Следите за языком!
– Чё пиздишь-то?!
– Полвторого ночи! Метро закрыто! Я с ума сойду!
– А чё с ума-то сходить?
– То есть... как это?..
– Я говорю: отпустит... (Чиркает спичкой. Продолжает сквозь зубы, в нос.) Он ее, кстати... (Затягивается, мощно выпускает дым.) Он ее, кстати, на хату не заманивал. Она сама, блин, сучонка обконченная...
– Да почему вы знаете, что она там?!
– Да потому что у него жена, эта, как ее, узбечка, поехала в отпуск к своим узбекским маман-папан – чтоб кюшат слядкий-преслядкий урук. (Мужской голос: «Какой, блядь, урюк? Март на дворе!» Света, в сторону: «А у них там уже плюс двадцать четыре! У них ваще свои парники! У, кулачье черножопое! Ненавижу!..»)
Мне уже давно пора попросить телефон этого Камержицкого. Я понимаю, что сейчас, из-за подскока алкалоидных соединений в Светиной крови, момент самый к тому подходящий: душа ее предельно открыта для искренних и чистосердечных признаний.
