Конверт голубым пятном выделялся на столе и резал Дмитрию глаза.
Успокоившись, Анна проговорила:
— Только сейчас, сынок, я поняла твою любовь… Только сейчас вот… до конца. И какой ты сам! Ну, читай.
— Не могу, мама, — проговорил он еле слышно.
— Дурачок… Это хорошее письмо, я материнским чутьём чувствую. Иначе бы зачем она его стала писать? Через столько-то лет?! Зачем?
— Вот потому и страшно.
Они ещё помолчали. А потом она сказала:
— Тогда я сама.
Она хотела взять письмо, протянула к нему руку.
— Мама! — вскричал он умоляюще, опередил её, схватил конверт. — Не надо…
Конверт жёг ему пальцы, они подрагивали, и сам он весь был возбуждён, в глазах лихорадочное смятение…
— Не надо, — повторил он, шагнул к вешалке, сорвал пиджак, надел его, письмо положил во внутренний карман, взял стоящую в углу свою походную палку и торопливо вышел из дома.
Небо над землёй было распахнуто во всю ширь, тёплый осенний день, о наступлении которого люди были извещены ещё во мраке древними птицами, только разгорался. Выйдя на крыльцо, Дмитрий оглядел всё небо, от края до края, и будто впервые изумился его беспредельности. И он ощутил в себе желание идти и идти куда-то в эту беспредельность и нести туда своё необыкновенное чувство… Дмитрий шагнул со ступенек и пошёл.
Пройдя всю улицу до конца, зашагал полем к Звенигоре. Поглядывая на её острые гранитные утёсы, он почему-то подумал, что испокон веков они бороздят и бороздят пространство над землёй. Земля вращается, и они бороздят… И он, Дмитрий, частица этой земли, вращается вместе с ней. И те девчата, что беспечно хохотали прошедшей ночью за околицей. И петухи, возвестившие приближение рассвета, и те малые птахи — соловьи, которые клюют росу, чтобы промыть горло для своих песен… Эти случайно возникшие мысли заставили его остановиться. Он вдруг подумал: как же это он не может дописать то стихотворение о беспредельности жизни и никогда не преходящей человеческой радости?! То стихотворение, которое так нравится Лене, дочери его погибшего во имя всего этого брата… Это же до удивления легко и просто! Как там, на чём обрывается?
Дмитрий отчётливо вспомнил:
В моей крови
Гудит набат веков,
Набат побед и горьких потрясений!
И знаю я — до смерти далеко.
И вновь зову веселье в час весенний…
Бывает так, что белый свет не мил.
Но вот в полях последний снег растаял.
И я окно распахиваю в мир
И календарь моей весны листаю.
В тот календарь,
Что весь пропах листвой,
Характер вписан строчкой голубою.
В характере моём —
И озорство,
И выдержка солдата перед боем…
Я слышу —
Соловьи росу клюют,
И солнце поднимается всё выше…
Дальше не рождалось ни одной строчки, ни одного слова. «А ведь они должны быть такими…»
И Дмитрий без всякого усилия, будто слова и строчки он знал давным-давно и лишь забыл на время, а теперь вспомнил вдруг, мысленно произнёс:
…За сотни вёрст
Я в это утро слышу:
Опять на взгорье петухи поют.
За сотни вёрст…
Идут девчата вновь
Встречать зарю, что встанет над деревней.
О, как у них течёт по жилам кровь!
Точь-в-точь как сок по молодым деревьям.
Идёт весна!
И, душу веселя,
Зеркальными
Играет лемехами.
И весело
Вращается земля —
С девчатами,
С ручьями,
С петухами!
У Дмитрия были и карандаш, и блокнот, но он ничего не стал записывать, зная, что раз пришедшие в голову слова и строки никогда не забудутся. Он только подумал, с каким-то радостным удивлением отмечая про себя: «Осень вот, а я о весне! Хотел написать горькие, тяжёлые или тревожные стихи, а получились радостные и весёлые!»
Он подумал так, не понимая ещё, что причиной этому пришедшее сегодня письмо. Что в нём? Он боялся об этом думать. Боялся, но верил, что в нём его счастье и смысл всей его дальнейшей жизни. «Я материнским чутьём чувствую…» — то и дело всплывали у него в голове недавние слова матери. А чутьё матери не обманывает.
Дмитрий постоял и пошёл дальше.
Он шёл и шёл бесконечными жёлтыми перелесками, шурша сухими опавшими листьями.
Куда шёл — не думал; это ему было безразлично, главное — идти и идти…
От жёлтых берёз было светло на земле, и она, окрашенная этим светом, летела среди звёзд куда-то во тьму, в вечность.
Встать! В колонну! Быстро, русские свиньи!
Помогите ему!
Прекратить разговоры!
Вонючая скотина! Номер!
Семнадцать тысяч триста двадцать четыре, господин гауптштурмфюрер.
Мы сдаёмся! Мы из штрафной роты. Заключённые.
Тогда помогайте мне. Подавайте снаряды.
Снаряды!
Все мы вокруг костра приплясываем. Весь вопрос в одном — кого и когда обожжёт.
…редактором газеты при дивизии полковника Велиханова является майор Полипов П. П.
Нет, господин Майснер, сигнала пока нет.
Он дышит, живой. Встать!
О, русский медведь.
Да, да
Что он говорит? В чём дело?
Он говорит, что он солдат.
Лживая свинья! Запиши — он лейтенант.
Не понимаю. Доброе утро! Доброе утро!
Это Чехословакия?
Нет, Германия. Германия. Там Бреславль. Там Прага.
Вы русские военнопленные?
Возьмите. Больше ничего нет.
Да, да… До свидания.
Право оно или нет — это моё отечество.
Каждому своё.
Стоять смирно! Идёт проверка ваших документов! Это быстро.
Здесь и далее стихи написаны Владимиром Фирсовым.
Русский Савелий.
Норвегия благодарит вас.
Не стреляйте! Я — русский Савелий. Я сдаюсь.
Я остался один. Я сдаюсь.
