не показать… а
сам себя он заставляет слышать тишину, заставляет не слышать… Он бы не
слушал Скрипача. И скрипку. И не хотел бы знать, что Она у окна… но не
удается.
Да! Он целый день в театре… ему достаточно – целый день – он артист… и
здесь… попросил бы… ведь артист понимает артиста.
А Скрипач и сам не знает, и не догадывается там, на крыше, что там Арлекин,
когда моросит дождь. Он знает только, что скрипка отмокревает…
«Спасибо тебе, Арлекин», – поет его скрипка.
«Спасибо тебе, брат Арлекин! Спасибо тебе, брат Арлекин! Ха-ха-ха! Спасибо
тебе, брат Арлекин! Хи-хи-хи! Спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо тебе, брат!..
Он всё вертится, вертится, подставляя то одну щеку, то вторую, то одну, то
вторую и… спасибо! благодарит, кланяется, и как это смешно, и публика хохочет
до упаду – это же так смешно – все знают – это понарошку, не больно!..
А откуда они знают? Откуда?
Да оттуда, – что в театре всё понарошку, всё вранье и лицемерие, и
лицедейство, и притворство, и клюквенный сок, и нет ничего такого… Нет ничего
такого в театре как в жизни… А если театр твоя жизнь? Или жизнь – твой театр?
Как у Арлекина, например.
У Арлекина не так, как у Пьеро. Пьеро все время, от самого начала,
несчастный, неприкаянный, обойденный, битый, и взгляд его, затуманенный
слезой, устремлен кто знает куда. Куда-то. Пьеро ни слова не скажет Скрипачу…
хотя, ему (Пьеро) все эти сонаты – Арлекин уверен в этом – тоже надоели. Но
Пьеро делает вид, закатывает глаза… так же, как тогда, когда получает
пощечины; делает вид… для него театр – тоже жизнь, или жизнь – тоже театр.
111
…и тут начинается: возня какая-то, борьба какая-то с каким-то чем-то, с каким-
то кем-то, с забытым, которое никак не забыть, с незабытым, которое никак не
вспомнить…
…и всё больнее, больнее пощёчины, которые получает Пьеро.
Больнее?.. Нет, не больнее. Всегда больно, но никогда боль не становится
больше или меньше (если бы); ни больше, ни меньше; как всегда – не моросит
слабее или сильнее мелкий дождь; как всегда – не лучше и не хуже играет на
скрипке Скрипач, и Она – как всегда одинаково вслушивается в моросящую, из
открытого в вечер окна, надежду.
Печальная компания.
А вот Царь. У него ослиные уши. Он тоже печальный и чувствует себя
несчастным. Конечно же, какое это счастье, когда тебя считают ослом?
Оказалось, что справедливость у каждого своя и истина сиюминутна. А он-то
думал. Вот тебе и ослиные уши, и дурацкий колпак, который все равно не спасает
от людских насмешек. Царь тоже жилец в доме с окнами в разные стороны, и
Царя скрипка Скрипача тоже приводит в тоску, и он старается ее не слушать, но
не получается.
Силен появляется всегда откуда-то, потому что он не живет в доме, потому что
никому не известно где он живет. Силен появляется каждый раз, вдруг, откуда-то,
когда на крышу выходит Скрипач; всегда, когда моросит мелкий дождь. И даже
подумать нельзя, что Силен может не прийти, когда моросит дождь и играет
Скрипач, и когда у окна не хочет слушать Скрипача, а только тишину Арлекин; и
когда Она, у окна, забыв обо всех на свете, думает, что слушает музыку
моросящего дождя и вечера… даже подумать нельзя, что он не придет вовсе.
Ворон… теперь ещё Ворон, который был белым, а стал черным, который лепил
когда-то из глины людей. Он лепил людей из глины; из чего только не лепят
людей: из пыли, из грязи, из червей в трупе, из крови Луны, из кукурузы, дерева,
яйца, кваса, из мысли, из таинственного знака… Ворон теперь всегда черный,
всегда каркает, а мудрости учится у Силена, когда тот напьется, и у него
развяжется язык.
Вот и сейчас Ворон выходит из дверей дома, нахлобучивает капюшон,
раскрывает зонтик, каркает на мелкий дождь и идёт. Он идет к Силену, который
за домом, с другой стороны, на лавочке, пьет вино; без зонтика, под одиноким
деревом. Ворон идет набираться мудрости у Силена, но сам думает, что идет
спорить с «этим умником»… о том, о сем, о жизни и о Скрипаче на крыше…
Ворон, как раз, живет на другой стороне Дома, но как только вечер и мелкий
дождь – его тянет слушать Скрипача и тогда надо идти, или к Арлекину, или к
Пьеро… конечно же не к Ней, потому что она думает, что это играет не Скрипач,
а дождь и вечер… но из всех них, из всех слова не вытянешь, и, поэтому, Ворон
идет к Силену под дерево.
112
По дороге Ворон встречает Царя и спрашивает его… Что? он – Царь не слушает
Скрипача?
– Какого еще Скрипача? – истерично вдруг, будто он не знает о чем идет речь,
взрывается Царь… и начинает плакать. – Я уже все что мне надо было услышать –
услышал, – и натягивает шляпу совсем на глаза, как будто боится, что из какой-
нибудь щели, куда-нибудь в щель между лбом и шляпой, вылезут ослиные уши.
– Кар-р, – каркает Ворон и идет дальше, а Царь перестаёт плакать, оглядывается
и ему кажется, что он вот-вот вспомнит что-то решающее, что он когда-то
услышал, ведь он сам только что сказал, что все, что ему надо было, он уже
услышал. Но нет! Ничего вспомнить Царь не может, и его щёки снова мокреют от
слез, а слезы у него не каплями, а как моросящий дождь; проникают, охватывают,
и он поднимается к себе, и открывает окно, чтоб слушать скрипача, который
играет в вечер и в дождь на своей скрипке.
Печально.
– Возьми зонтик, – это Ворон Силену, показывая на небо… или на крышу. – Это
никогда не кончится.
– Никогда, никогда, я знаю. Хирон умирает, а я пью вино; я ему предлагаю
выпить, чтоб легче было умирать, а он умирает; умирает и учит героев. Он
большой учитель и воспитатель героев, и он всегда умирает. Это он научил
Скрипача. Герои бывают, чтоб вмешиваться в вечность и все попадают в ученье
умирающему от яда Хирону. Он учит вмешиваться в вечность, но бывает, что они
забывают об этом или хотят забывать…
– Это печально…
– Это всегда.
Силен не то что бы промок совсем; он отсырел, но зонтик не берет, потому что
знает, что зонтик от такого дождя не спасёт.
– Возьми зонтик, – говорит Ворон Силену, а сам тоже, весь до нитки промок,
хоть и
