ходил. Как казалось, крадучись. Я спустил ноги на пол, и мне представились в уме все кандидаты на роль привидения: кто-нибудь из слуг, доктор (кстати, я сразу взял его под подозрение), юная хозяйка усадьбы... и сам призрак Всеволода Михайловича Белостаева.
Быстро одевшись и прихватив свой браунинг, я осторожно тронул дверь, но она-таки предательски скрипнула. Холодные пустоты усилили звук, и затем воцарилась полная тишина, даже Варахтин перестал сопеть. Тогда я решил не таиться, взял со стола лампу, уже за дверью диванной зажег ее и прошелся сначала по флигелю, а потом и по всему дому. Путешествие могло быть очень увлекательным, но меня интересовали не предметы и картины этой сумрачной кунсткамеры, а мокрые отпечатки на полу.
Наследить успели многие. Расстарался урядник, да и мы вдвоем грязи нанесли порядочно. Все «пути» были прямыми и не вызывали сомнений: от подъезда до диванной, от диванной до людской. Сойдя с них, я стал заглядывать во все комнаты подряд и, когда остановился посреди гостиной, в которой можно было бы собрать целую губернию, ее стены вдруг отозвались гулким эхом на сторонний звук, незначительный и, вероятно, не значимый в иное время. С браунингом наготове я выскочил из гостиной и спустя миг оказался в кабинете.
Стукнула от порыва ветра оконная рама. Ее могли забыть запереть... Но зачем открывали? Я осмотрел пол и мокрых следов не нашел. Подоконник тоже оказался чист, если не считать тоненькой грязной полоски, тянувшейся через него у самого левого края, будто кто-то провел по нему влажной тряпкой справа налево.
Тогда я нарочно поставил лампу прямо на подоконник и от него осмотрел всю комнату. Через минуту-другую я заметил, что в комнате что-то неладно с тенями: ощущалась какая-то асимметрия. Поведя лампой из стороны в сторону, я догадался: по сторонам от каминных часов стояли фотографические портреты в рамках, и одна из рамок стояла чуть более косо. Я подошел к камину, и мое сердце забилось. Рамка оказалась пуста. Паспарту под стеклом было помято. Другой фотографический портрет, изображавший семейство помещика в полном здравии и благополучии, был в целости. Приглядевшись к стеклу пустой рамки, я обнаружил на нем несколько капель влаги.
Холодный паркетный треск раздался вдруг у самого порога кабинета. В один прыжок оказавшись у двери и толкнув ее, я уперся дулом пистолета прямо в пуговицу на жилете Варахтина.
— Чуть не стало одним призраком больше, — заметил Максим Иванович, переводя дух.
Уже вдвоем устроив в кабинете полуночный обыск, мы нашли альбом с фотографическими снимками, а в самом альбоме — еще две подозрительно пустые рамки.
— Если убийца — один из друзей семьи или дальний родственник... — предположил я, — если он хорошо знает дом и сам открыл окно... тогда среди близких людей надо искать того, чьи портреты исчезли отсюда четверть часа назад.
Молча кивая, Варахтин приоткрыл окно и выглянул наружу.
— Думаю, что человек не грузный, — добавил он, — так сказать, легкий на подъем... Однако ж полагаю, что призрак вне подозрения, поскольку на фотографическом отпечатке проявиться вряд ли способен.
И тут я похолодел. В кабинете, далеком от флигеля, и так не было жарко, но до этой минуты меня грело возбуждение, грел быстрый ток крови в жилах. Зло, опасность были рядом... Но я вспомнил о юной хозяйке усадьбы, теперь совсем одинокой, беспомощной и, в сущности, потерявшейся в глубинах этого огромного вертепа.
Спустя еще минуту мы разыскали дверь ее комнаты.
— Спит, конечно, — прислушавшись, решил Варахтин, — и слава Богу. Что будем делать?
Он согласился со мной, что если злодей где-то рядом и продолжает действовать по своему плану, то смертельная опасность может угрожать и девушке, угрожать не завтра, а именно сейчас.
— Надо приставить доктора, дежурить посменно, — предложил я, — а утро будет мудреней вечера.
— По крайней мере, надо принести сюда стулья, — рассудил Варахтин, — не стоять же караулом.
Он отправился в темноту, и вскоре вдали началось какое-то движение, быстро распространившееся вширь, донеслись приглушенные голоса. Максим Иванович вернулся с согбенным лакеем, со стульями, с пледами.
— Говорит, что доктор отбыл домой сразу после ужина, — первым делом прошептал он.
— Так точно, господин начальник, — подтвердил старик, выказывая тут вековую, едва ли не павловскую выправку.
— А раньше как было, оставался? — спросил я.
— По обыкновению, оставались до завтрака, так...
«Проверить бы, как добрался этот лейб-медик», — подумал я, но промолчал, решив не тревожить старика.
— Ну, мы здесь вместо него посидим, — сказал Варахтин, — мы тоже доктора. Уж если Анне Всеволодовне хуже станет, так сам понимаешь, голубчик... А ты пока сделай нам чайку погорячей.
Старик с покорной мерностью двинулся прочь, тихонько, скрытно от нас, крестясь по дороге.
— По крайней мере, постережем те портретики, что она прячет у себя под подушкой, — успокоил себя Варахтин, с недовольством устраиваясь на стуле против меня.
— Если только он еще не успел сунуть руку ей под подушку, — пожал я плечами.
Варахтин отодвинул лампу ногой подальше от двери, взглянул на дверь, и у него на лице появилась кислая улыбка.
— А ежели барышне приспичит посреди ночи выйти... не хватит ли ее удар совсем при виде таких сторожей? — усмехнулся он.
Мы условились так: начну дежурство я, как человек помоложе и потрезвее, а Максим Иванович сменит меня через два часа, как сказал он, «повыпарив сном лишний спиритус».
Я проводил его взглядом, пока он не скрылся во тьме, устроился на стуле повольготней, подтянул плед до подбородка и... заснул. Да, минут через пять, не больше, заснул на карауле! Оправданий нет, а объяснение нахожу такое: невольно понадеялся я на свой чуткий слух, понадеялся, что злодея мы и так уже спугнули ходьбой по дому и светом, и с такими надеждами наконец оставил все домыслы и гипотезы, решив дать мозгам отдых... Снились мне смутные огни, качающиеся над темной водой, и мерные взмахи теней то ли веток, то ли весел.
Пробудил меня не звук, а просто очень близкое чье-то присутствие, медлительно, исподволь осознанное мною во сне.
— Пора? — спросил я, поднимая голову.
— Это я должна узнать от вас, господин полицейский, пора вам или нет! — раздался надо мной довольно решительный, хотя и нервический голосок.
Надо мною, в темном шерстяном платье, закутанная еще в огромную серую шаль с кистями, стояла высокая худенькая девушка. Увы, она мне тоже
