последний год, нелепо раскинув руки, лежал у своего дома в какой-то серой гуще, изливающейся из его раззявленного брюха. «Кабана, что ли, резали», — мелькнуло у Ильи в голове. Он на миг застыл над телом, с удивлением рассматривая, как два незнакомых мужика в смешных поповских куколях с нашитыми на них красными звёздами прибивают на торговый дом кривоватую вывеску со странной надписью «Сельсовет».
В тридцать пятом его призвали. Бодро прошагав красноармейцем по Сибирским округам, Илья подал документы в военное училище, решив не возвращаться к тяжелой крестьянской доле. Тихо померла мать. Сестра, выскочив замуж за областного чекиста, проживала в Смоленске с многочисленными народившимися племяшами. Отец не вернулся домой ещё в мировую... Впереди гремел по рельсам к коммунизму тяжелый бронепоезд первых пятилеток. Ладанка тихо висела на широкой груди былинного смоленского великана. На нее не обратила внимания ни медкомиссия, ни военврач, когда Илья валялся в госпитале со сломанными при переправе танка рёбрами. Всех ребят, сидевших на броне, прижало перевернувшейся машиной, а его выкинуло куда-то в сторону. «В рубашке родился», — посмеялся тогда ротный.
***
Война встретила его в самый раз на отеческой Смоленской земле. Полтора года он не раз и не два выходил сам и выводил своих бойцов из страшных котлов-окружений родными, ставшими теперь зловещими лесами и болотами. Ему повезло и в этот раз. Он сумел вывести людей с оружием, чудом по этому не попав в расстрельные списки. Потом его с группой забросили к партизанам опять же в дикие леса под Вазузой. Шёл сорок третий, переломный, голодный и холодный год.
Их не встретили. Поблуждав до рассвета, группа сделала засеку и залегла на дневной передых. Не успев задремать, Илья был поднят сначала резко наступившей в лесу тишиной - и почти сразу звуками рвущих барабанные перепонки гранатных разрывов. Сквозь их грохот он услышал только:
— Товарищ капитан! Нас окружили! Слева и справа лезут, и от болота много... их ещё!
Рядом ухнул взрыв. Илью накрыла черная тихая мгла.
..Он очнулся от шума тявкающей немецкой речи. В какой-то миг ещё плывущее сознание пыталось убежать в спасительную пустоту, но разум уже все осознал и, пугаясь неизбежности, услышал:
— Lebendig. Nehmen Sie es schnell. Hier ist ein partisanenviertel. Du und du… schnell.
(Живой. Берите быстро. Тут партизанский район. Ты и ты… быстрее)
Очнулся он уже на хуторе, стоя босыми ногами на перегнившем чёрном сене старого сарая. Сквозь щели в расползшейся крыше был виден кусок бледного далекого неба.
Раскалывалась от боли голова и сильно саднило ссохшиеся под кровавой коркой, почему-то сильно опухшие губы. Хотелось пить. Он попытался пошевелиться и глухо застонал. Сильно стянутые вывихнутые руки, туго закреплённые за балку, обожгло, словно он коснулся раскалённых углей.
«Ясненько!» — сам себе ухмыльнулся Илья.
Потом его долго и старательно, короткими злыми взмахами секли кнутом, превратив спину и ноги в тонко порубленный фарш. Он отстранённо вспомнил «флотские макароны» и, почти не ощущая боли, хриплым карканьем засмеялся.
Худой высокий мальчишка-полицай безнадежно скакал вокруг огромного тела и, обреченно пытаясь услужить лениво ожидавшим на улице немцам, кричал:
— Говори, комуняка чертова, куда остальные скрылися, куда вы шли-то, сказывай...
Снаружи послышалась автоматная очередь, он сумел поднять голову и почему-то увидел залитые серым туманом Саянские сопки и бабку, стоявшую на вершине горной хребтины.
«Не время. Иди. Учись…»,— услышал он.
Из белёсой пустоты и пугающей, какой-то вязкой и оттого ещё более жуткой тишины, он с трудом вынырнул у партизан на пятые сутки.
Пройдя по всем болотам и лесам родной земли, изгоняя чёрную нечисть, его отряд дожил до конца сорок третьего, возвращения своей армии и… расформирования.
Особист на сортировке покосился на широкую грудь, почти двухметровый рост и буркнул, в десятый раз перебрав документы:
— В Москву поедешь. На отбор. Слишком уж ты везучий. Там сейчас ищут таких. Адъютантом будешь.
Поздней декабрьской стылью 7527 года от сотворения мира в светлой, только по осени рубленной баньке народилась живая душа.
Всю ночь над скитом староверов Мутовиных, слывших богатейшими золотопромышленниками аж с прошлого жирующего века, хлестал странный проливной не то снег, не то дождь, покрывший ледяной корой всё вокруг. Такое небывалое природное чудо было принято со страхом. А поутру, когда эта корка от упавшего на землю лютого мороза начала пузыриться, громкими оружейными выстрелами трескаться и отламываться с хрустальным холодным звоном, под ногами рассыпаясь в прах — глава артели поставил всех пред образа.
Следующей ночью повторно раскололось небо. И женка старшего сына, крепкая, родившая до того трёх сыновей-погодков баба, страшно закричала, забившись в падучей. Спавшая с ней старая знахарка повитуха только охнула и, разведя руками, перекрестила отошедшую душу. Лежащий рядом младенец гукал светлыми пузырями и широко распахнул глаза, когда его в последний раз прислонили к остывающему лбу покойницы.
Холодный ветер страшно гнул вековые ели, а собравшаяся у пахнущей кровью и молоком кровати покойницы семья при свете керосиновых ламп с ужасом смотрела на огромные чёрные очи новорожденной дочери. Из крошечного ротика, обрамлённого белым пушком вокруг красных мягких губ, торчало два зуба...
— Ведьма... — шептала знахарка.
Отец, подчинённый закону Белокриницкого согласия, долго стоял пред образами.
В скиту не нашлось кормилиц.
Спустя пять ден отец сам запихнул в не поблекший за голодные дни ротик рожок и долго смотрел на дочь. На старательно чавкающем лице словно срисован образ отошедшей в светлый Ерий матери…
Через две седмицы Мутовин отвёз дочь в женский скит рядом с Черемшанским Успенским монастырем, что стоял на пустоши близ Хвалынска Саратовской губернии. Поклонившись игуменье, отдал весомый мешочек намытого песка и наказал растить дочь в истинной вере.
Спустя семь лет послушница Ксения, старательно забытая родней в обители, прознала, что скит их разорили да всю семью выслали в неведомые земли далеко за Урал.
В стране закончилась гражданская война, и честная для мира и Веры мать-игуменья, приходившаяся сироте троюродной тёткой, сговорив с собой двух схимниц, съехала от голода в Москву. Там до революции располагалось у Рогожского кладбища женское училище при старообрядческом богословском университете, а ныне школа при Наркомобразе.
Прихватила она с собой и малолетку. Так Ксюша Мутовина и оказалась в Москве.
***
Прожившая всю свою маленькую жизнь в лесах, девочка увидела город впервые. Она не знала конки, а рассмотрев приближение трамвая, дико закричала, приняла за страшного гремящего зверя.
«Дикарка», — звали её те, кто
