Убирайся, говорю.
Ну, давай тогда обнимемся – навсегда, говорит она.
Совсем обалдела?! Да я тебя только потому шваброй не отделала, чтобы швабру не замарать.
Ах так?! Ах так, ах так, ах так?! – кудахчет она, в такт втягивая сопли и жадно их глотая.
Да, именно так.
Кидается к окну, но я ставлю подножку.
Растягивается на полу, из носа выхлестывает кровь.
(Не много ли крови, господи боже, на сегодня?)
Смотрит на меня снизу, как побитое животное, и, похоже, ей нравится эта концептуальная композиция.
Номера художественной самодеятельности, говорю я, пожалуйста, в другом месте. Да, кстати: собери с постели всё белье, отнеси в стиральную машину.
Она повинуется.
Я курю.
Возвращается.
Неужели не поцелуешь?
Пошла отсюда. Давай-давай.
Ах так?! ах так?! так, значит?! так?! Не нужны мне твои деньги! (Достает сторублевую купюру.) Не нужны!!
Не сходи с ума. Деньги-то твои. Заработаны нелегким, но честным проститутским трудом.
Ах так! На, получай.
Тут она делает самое пошлое, что может сделать дамочка ее пошиба, перед тем как «уйти навсегда»: она рвет сторублевку на мелкие-мелкие кусочки. Буквально на мельчайшие. Каждый, думаю, достоинством в рубль.
Рвет их, разумеется, перед самым моим носом.
Ничего. Пару секунд перетерпеть.
Да, ключи давай. И не ищи встреч. Не выйдет. Скорее мертвые с того света вернутся. Дрянь.
Шарит в кармане. Протягивает связку ключей.
Выходит.
Я, с облегчением, закрываю дверь комнаты.
Слышу ее шаги, стихающие в конце коридора.
Хлопает входная дверь.
Стремглав, отодвигаю кровать – ныряю под ковер со страшными персидскими розами – открываю дверцу...
Какое счастье!
Я – у себя.
У себя дома.
Словно сквозь вату слышу, как на «парадной» лестнице, внизу, хлопает дверь...
Ложусь на свою милую раскладушку. Она скрипит, как парусник перед отплытием... Сейчас отчалим. Милая моя постелька... Спасибо, сеструха-подушечка... Спасибо, братушка-одеялко... Сейчас уснем... Исчезнем... Боже, как хорошо... Спасибо, Боже...
И, пока я блаженствую в своем сладком просоночном киселе, от меня отделяется некая субстанция. Возможно, двойник. Он хорошо виден мне со стороны. Вот как осьминог перед бегством выпускает чернильное облако, которое точь-в-точь принимает его, осьминога, форму... так же и я... облако моей формы...
Сбегу... сбегу...
Уже сбежала...
Свобода.
...Мой двойник сидит на подоконнике. Рядом с ним лежит тетрадь, в которую он, чуть склонившись, записывает:
приласкали скупые дожди облысевший пригорок,
но река не торопится в радугу принарядиться
и не осень глазами усталыми – баба под сорок
так спокойно и зорко в холодную воду глядится
как счастливо дышать безо всякой надежды согреться
у распахнутых окон своей предпоследней свободы
и уже безразлично, куда на ходу заглядеться —
в Лету – в Неретву – в околоплодные воды...
Глава 9
Скрученные пространства
(Запись в дневнике через двадцать лет)
«Две металлические лестницы. Винтовые. Похожие на те, которые остались от XIX века на европейских почтамтах и вокзалах. Например, в Петербурге, на Царскосельском вокзале.
Лестницы расположены примерно в десяти шагах друг от друга.
Сверкают металлом.
И мы с тобой, каждая по отдельности, находимся внутри этих винтовых лестниц.
Каждая – внутри своей.
Лестницы скручены так плотно, что каждой из нас, мне и девочке, невозможно высунуть даже мизинец.
Но мы всё же стараемся это сделать.
Подать друг другу знак.
Какой?
Взаимного притяжения.
Однако в стенках этих лестниц, скрученных до плотности капсул, всё же есть отверстия, проницаемые для солнечных нитей.
Вот поэтому я вижу твою лестницу-капсулу.
Вот поэтому ты видишь – мою.
И я знаю, что ты – внутри своей капсулы.
И ты знаешь, что я – внутри своей.
И – вот оно, главное. Мы обe знаем, что лестницы-капсулы – это не лестницы и не капсулы.
Это так только кажется.
Но что же они такое?
Это наши с тобой суверенные пространства. Каждая из нас накрыта и поймана своим частным пространством – абсолютно непроницаемым.
А на самом-то деле мое и твое непроницаемые пространства отделены друг от друга сотнями тысяч километров.
Может быть, сотнями тысяч световых лет.
Какая нам разница?
Но вот...
Как бы это получше объяснить? Благодаря некой силе эти пространства скручены сейчас так запредельно плотно, что – случайно – оказываются рядом.
Ну вот, допустим: служанки отжимают выстиранный пододеяльник. Скручивают с двух сторон, энергично, досуха, что есть сил. При этом узор, расположенный в одном месте ткани, вполне может вплотную приблизиться к узору в другом, даже очень далеком месте. Вероятность этого очень высока.
То есть мы, вроде бы, находимся рядом друг с другом. Но каждый из нас понимает: это козни пространства!
Его соответствие лишь собственным законам.
На самом-то деле: наши пространства так и остаются друг для друга в недосягаемой дали. Они разлучены, разведены по разные стороны некоего невидимого барьера изначально и навсегда.
Меж ними – сотни тысяч километров.
Или сотни тысяч световых лет.
Это не меняет сути.
Но мы, пользуясь случаем, продолжаем пытаться! Мы пытаемся просунуть наружу хоть кончик мизинца.
Дать посильный о себе знак.
А получается так, что каждая из нас просовывает даже руку! И ты, и я – мы умудряемся просунуть аж целую руку! Более того: вовсю растопырив пальцы, мы машем друг другу кистью.
Запертые внутри цилиндров.
Со стороны (да: я вижу это одновременно и со стороны) – вот такая картинка: два высоких металлических цилиндра напротив друг друга. Словно бы герметичных.
Из каждого цилиндра торчит, делая отчаянные знаки, верхняя человеческая конечность. Телесного, очень телесного цвета.
Нечто в духе Макса Эрнста.
Одно тело – это ты.
Другое – это я.
P. S. А через пару ночей мне приснились такие строчки:
Моей последней весною
пришли две строки в конверте:
“Когда ты была со мною,
я не боялась смерти”.
Ответ мой: “Какая нелепость!
Теперь ли бояться тризны!
Когда я была с тобою,
я не боялась жизни”.
P. P. S.
КТО КАК СПИТ В ЭТОЙ ЖИЗНИ
Жирафы спят на коленях, завернув шею вокруг ног.
Львы спят на спине, сложив на груди передние лапы.
Крысы спят на боку, закручивая хвост к голове.
Так же спят и лисы.
Летучие мыши спят, подвесившись вниз головой.
Коровы спят стоя, с открытыми глазами.
У дельфинов полушария мозга спят по очереди.
То же самое происходит у китов.
Мигрирующие пернатые спят на лету.
Птица в середине стаи чуть-чуть шевелит крыльями.
Ее несет воздушный поток.
Он создается всей стаей.
Потом ее место занимает другая птица.
Водоплавающие птицы могут спать на воде.
А попугаи спят сходно с летучими мышами – вниз головой». Глава 10
Чемодан
(Запись в дневнике через двадцать лет)
«Мне всегда было страшно летать самолетом.
Но нет, не по общепонятной причине!
Наоборот, гибель в воздухе, посреди гламурной лазури и глазурованных облаков, мне видится несопоставимо элегантней, чем животные муки в отечественном лазарете, то есть в предбаннике морга, где разворован даже формалин. Да, это так: гибель посреди упомянутой гламурной лазури – мгновенный разрыв сердца, защитившего себя смертью от ужаса смерти, или гибель от любовного, рокового, инцестного соударения с грешной матерью сырой землей – мне видится несопоставимо желанней, чем долгое, необратимо-бесследное растворение в беззубых старухах, их муках, их мухах, трупной амброзии, моче, рвоте, фекальном смраде, а также в совокупной гулаговской вони сортира, состоящей из беспощадно слезоточивой хлорки, зверских запахов гениталий и босяцких папирос.
Я пишу о самолете потому, что еще тогда, на Тайной Лестнице в Петербурге, где я пыталась спасти себя от всё нарастающей энтропии горя, я начала думать на тему: вот сяду в самолет и улечу... улечу от девчонки... куда? Или нет: посажу в самолет саму девчонку – и отправлю ее. Куда? К растаковской матери. Да хоть и в открытый космос! Куда пытался сбагрить свою Хари вконец ошалевший Крис.
