Его очень занимает история могучей империи кочевников-скифов, которых не могли победить ни шумеры, ни персы, ни греки, ни римляне. Он с большим интересом слушал мои рассказы о других кочевых народах, достигших славы и могущества: гуннах, арабах, монголах, турках-сельджуках. Ведь и его народ сейчас на распутье. Менгли Гирей понимает, что, если крымские татары последуют примеру казанских и начнут строить себе города, очень скоро могучие соседи — Литва, Москва, Турция — попытаются завоевать их. Но соблазн покончить с трудной кочевой жизнью все глубже проникает в сердце его подданных, и неясно, как долго они сумеют противостоять ему.
Конечно, все эти три года я очень тосковал вдали от семьи. Но Федор Курицын в каждом письме ясно давал мне понять, что возвращение в Москву было бы слишком опасным шагом. Лишь летом 1490 года я получил от него сообщение о том, что опасность миновала и что Посольский приказ отзывает меня домой. Однако добраться до Москвы мне удалось только осенью.
Тебе исполнилось уже семь лет, когда я вернулся, и ты, наверное, помнишь, как я был счастлив снова обнять тебя и твою мать, снова вкусить хлеб насущный у домашнего очага, войти вместе с вами под своды православного храма. Увы, счастье возвращенья оказалось возможным для меня лишь потому, что весна того года была омрачена в Москве событиями трагическими и кровавыми.
Надеюсь, к тому моменту, когда ты получишь это письмо, не только летописи, но и память москвичей будут еще хранить воспоминания о безвременной кончине наследника трона, героя Угры, принца Ивана Молодого. В свое время он поверил клевете на меня, поэтому я не мог вернуться в Москву, пока он был жив. Однако у меня нет уверенности, что москвичам будет разрешено помнить о всех обстоятельствах его кончины. Постараюсь вкратце изложить для тебя то, что мне довелось услышать по прибытии в Москву.
Зимой того года из Италии вернулись московские послы, ездившие нанимать заморских мастеров. Кого только они не привезли! Итальянских архитекторов и художников по росписи стен, пушечных литейщиков, чеканщиков по серебру и ювелира из Любека, органиста-музыканта и еврейского врача из Венеции. Вот этот-то врач, именем Леон, увидев, как мучается Иван Молодой своей хромотой, заявил великому князю, что он знает, как лечить эту болезнь, что берется вылечить наследника и готов отвечать за свое лечение головой.
Знакомый итальянский камнерез, давно живший в Москве, рассказывал мне потом, как несчастный доктор прибегал к ним в итальянский квартал и в ужасе и отчаянии восклицал:
— Что мне делать?! Что? Молодой князь не слушается меня, не выполняет никаких предписаний! Я знаю, отчего опухают его ноги, я лечил десятки людей. Вот! — вот список того, чего нельзя есть при этой болезни. Никакой баранины, говядины, жирного сыра, острых приправ, а особенно — печени, мозгов, мясных супов и наваров. И про пиво и мед нужно забыть — хотя бы на время лечения. Но он швырнул мне список в лицо! «Будет какой-то жид мне приказывать, что мне есть и пить! Ты лечи, подлец, да знай свое место!» Как же так?! Я думал, больной будет слушаться, потому что он хочет жить. А оказалось — ему все равно. Но я-то, я-то — я хочу жить! Что мне делать?
Несчастный врач пытался ставить больному банки, давал микстуру из шафрана. Но принцу становилось все хуже. Видимо, болезнь зашла уже слишком далеко. Ходили слухи, что наследник давно уже жаловался на боли в почках, на то, что моча часто выходит с песком, кровью и гноем. Вскоре моча перестала выходить совсем, и принц умер в страшных мучениях. И по прошествии сорока дней доктору Леону, магистру медицинских наук из Венеции, московский палач отрубил голову на площади с подходящим названием: Болванка.
Смерть Ивана Молодого стремительно меняла всю картину скрытого дворцового противоборства. Партия, поддерживавшая княгиню Софью и ее сына, Василия Ивановича, тихо ликовала и готовилась расправиться со своими соперниками. Молодая вдова Елена Стефановна и ее сын Димитрий враз потеряли свое высокое положение, судьба их сторонников и приближенных повисла на волоске. И первой жертвой пал духовник Елены Стефановны, отец Денис.
Архиепископ Новгородский Геннадий давно уже раздувал истерическую охоту за еретиками. Он рассылал грамоты епископам во все русские города и в монастыри. Его злобная фантазия работала без удержу. Он уверял, что еретики на своих тайных собраниях злословят Христа и Богоматерь, плюют на кресты, называют иконы болванами, грызут их зубами, кидают в нужники, не верят в Троицу, пляшут бесовские танцы, развратничают. Откуда он все это знает? Верные люди тайно доносят ему, но боятся выступить открыто, потому что могущественные еретики страшно отомстят. А внешне, на людях, это сатанинское отродье соблюдает все православные обряды и делает вид, что исповедует христианскую веру точно так, как велит православная церковь.
Великий князь никогда не верил этим бредовым обвинениям. Но он хотел, чтобы в русской церкви царило согласие, поэтому осенью 1490 года созвал в Москве собор, которому следовало разобрать вопрос о ересях. И собор постановил еретиков осудить и отправить тех, на кого указал архиепископ Геннадий, к нему в Новгород для примерной расправы.
Ты спросишь меня, сын мой, как могли умудренные пастыри стада Христова поверить этим кровожадным наветам?
А как они могли не поверить?
Любого смельчака, который посмел бы усомниться, возразить вслух, рьяные «обличители» тут же объявили бы защитником еретиков и тайным приверженцем ереси.
А еще ты спросишь, откуда вскипает в темной душе такая ненависть и ярость? На это отвечу только одно: похоть господствовать. Кого новгородский инквизитор выбирал своими жертвами? Только тех, кто смел всей душой любить Господа, не спросясь у него. Дух, обделенный любовью, ненавидит тех, кто наделен ею сверх меры, как Каин ненавидел Авеля.
Мирские князья ревнуют к владениям друг друга и вечно пытаются оторвать кусок для себя. А что делают князья духовные? Ведь их владения — это знание тайн Творения и души человеческой, священных догматов и их толкований, проповедей святых подвижников и книжной премудрости. Отнять это невозможно, и завистнику остается только пытаться погубить того, чья духовная держава кажется ему обширнее и богаче. Объявить еретиком — что может быть проще и вернее?
Среди других осужденных был отправлен в Новгород и отец Денис. А там у горячего поклонника гишпанских инквизиторов все уже было приготовлено по советам его католического помощника, доминиканца Вениамина. На несчастных надели шутовские одежды, на головы нахлобучили остроконечные колпаки из бересты. Их посадили верхом на лошадей, лицом к хвосту. На шею повесили доску с надписью: «Се сатанинское воинство». Процессия двигалась по улицам, и люди швыряли в них грязь и камни, плевали в лицо. В завершение берестяные колпаки были сожжены у них на головах.
Когда мне рассказывали об этом, я все пытался представить себе, как это было. Ведь береста горит не быстро. Осужденный начнет трясти головой и попытается сбросить колпак. Значит, что же? Их должны были привязать к столбам? И как-то закрепить голову? Веревкой через рот? И тогда береста догорала до конца? Так что горели волосы и лопалась кожа на черепе? А новгородский Дракула в архиепископском облачении сидел и любовался?
В следующем году довелось Москве увидеть другие жестокие и злые дела.
Давно уже зрело нелюбье и недоверие между великим князем и его братьями. Тем летом он приказал им послать свои дружины в помощь войску, наступавшему в степи на наследников хана Ахмата. Борис Васильевич послушался и отправил свой полк, а Андрей Васильевич Углицкий подчиниться отказался. Возможно, он опасался, что, оставшись без дружины, окажется совсем беззащитным перед своим старшим братом.
Великий князь сделал вид, что ничуть не прогневался, клятвенно заверил брата Андрея, что не умышляет никакого зла против него, и пригласил в Москву. Целый день братья пировали и веселились. В какой-то момент великий князь встал и покинул залу. Вскоре в нее вошел князь Семен Ряполовский и со слезами на глазах объявил Андрею Васильевичу, что, по приказу старшего брата, должен взять его под стражу. Арестованного заковали в цепи и посадили в кремлевскую темницу. В Углич был послан большой отряд с приказом арестовать сыновей Андрея. Углицкий удел был присоединен к Москве.
Событие это посеяло такую смуту в душах, что группа бояр вместе с митрополитом Зосимой решилась бить челом великому князю и просить его смилостивиться над братом и отпустить его. В ответ Иван Васильевич сказал челобитчикам такую речь:
— Не думайте, что было легко мне сотворить такое насилие над братом моим. Много раз я прощал ему его злые и изменные дела. Простил десять лет назад, когда он поднялся со всей дружиной и двинулся в Литву, вместо того чтобы помочь нам отбивать татар на Угре. Простил сношения с королем Казимиром, простил, что слуг моих ратных переманивал к себе. Простил бы и нынешнее непокорство. Но то возьмите себе в разум: умри я завтра — кто получит великое княжение? Нет теперь на свете Ивана Молодого. Думаете, не захочет брат Андрей воссесть на престоле в Кремле? И не попытается погубить внука моего Димитрия и сына Василия? И не начнется тогда в Русской земле смута великая и кровопролитие, как при моем отце? Все, что я строил всю свою жизнь, будет порушено в одночасье. А видя такое неустроение, не нагрянут на нас и татары, и литовцы, и немцы? Хотите вы этого?
